Большой проигрыш - Алексис Опсокополос Страница 65

— Тогда почему месяц, а не два?

— Потому что наглеть тоже не стоит. И я думаю, мы сможем подготовиться за это время.

— Когда Вы планируете поделиться своим планом с Советом Безопасности? — поинтересовался Милютин.

— Сначала я должен убедиться, что это стоящий план, — ответил Романов. — Собственно, для этого я тебя и позвал. Давай-ка вместе поищем у него слабые места.

— На мой взгляд, самое слабое место — это война с тюрками. Портить отношения с целым народом из-за одного дорвавшегося до власти эльфа — как по мне, это не лучшее развитие событий, — тяжело вздохнув, произнёс генерал. — Я бы сделал всё, что только возможно, лишь бы не допустить войны с каганатом.

— Объявить войну и допустить войну — несколько разные вещи, — улыбнувшись, сказал кесарь. — Но действовать надо аккуратно.

*****

От замка бабушки до имения родителей мы добирались на машине более двух часов — как ни пытался Тойво объезжать пробки, мы постоянно попадали то в одну, то в другую. И пока мы ехали, я понял, что очень привык к возможности перемещаться на дальние расстояния при помощи пространственной магии. Мне это уже казалось чем-то естественных, хотя на самом деле использование порталов было доступно единицам.

Точнее, перемещаться с их помощью могли многие одарённые при достаточном магическом уровне и при наличии необходимых артефактов, но лишь единицы могли создавать эти артефакты: портальные маяки да амулеты для входа в портальные врата. И, кроме бабушки и Александра Петровича, я больше не знал никого в России, кто мог бы это делать.

Тойво довёз меня до самого дома в прямом смысле этого слова, разве что на первую ступеньку крыльца не наехал. После чего он с чувством выполненного долга покинул наше Павловское имение. Назад добираться мне предстояло самому — порталом в башню.

Я проводил взглядом выезжающего за ворота Тойво, забросил на плечо сумку с амуницией, поздоровался со стоявшим на крыльце дворецким и хотел было попросить его позвать маму; как вдруг отворилась входная дверь, и мама показалась на пороге.

— Здравствуй, сынок! — сказала она. — Ты удачно приехал — через два с половиной часа будут накрывать обед. Ты как раз за это время успеешь позаниматься.

— Здравствуй! — ответил я. — Если лошадь готова, то успею.

— Она готова, и ещё я велела подготовить отцовского жеребца — ты можешь взять его, если хочешь.

— Если моя старая лошадка всё ещё в форме, я бы предпочёл ездить на ней.

— Твоя старая лошадка вовсе не старая, — улыбнулась мама. — Ей одиннадцать лет, и по лошадиным меркам она сейчас в самом расцвете сил.

— Тогда не вижу смысла её менять.

— А что насчёт обеда? Ты ведь на него останешься?

— Конечно, останусь. Я никуда не спешу, а после верховой езды на свежем воздухе всегда очень хочется есть.

— Ну если не спешишь, то оставайся на ночь, — предложила мама. — Маша только вечером вернётся домой, и она будет очень рада тебя видеть.

— Я могу дождаться Машу, поужинать с вами, а уже потом отправлюсь домой.

— Это тоже твой дом.

— Но у меня в этом доме даже комнаты нет! — возразил я и тут же понял, что получилось не очень красиво.

Мы с мамой договорились не держать друг на друга зла, не вспоминать прошлое и в первую очередь нанесённые друг другу обиды, но я сорвался. Точнее, даже не сорвался, так как зла на маму уже давно не держал — я сказал это без всякой злости и плохого умысла, просто ляпнул не подумав.

Мама сразу же перестала улыбаться и негромко произнесла:

— Пойдём.

Она развернулась и куда-то пошла; я не стал ничего говорить и как-либо оправдываться, а просто отправился за ней. По маршруту я почти сразу понял, что мы идём к моей комнате. Точнее, к комнате, которая когда-то была моей.

Когда мы подошли к до боли знакомой двери, к моему горлу подкатил комок. Вроде столько времени прошло, и всё давно перегорело, и родительский дом в целом уже не вызывал у меня никаких особо ярких эмоций, а вот дверь моей бывшей всколыхнула-таки волну воспоминаний, от которых перехватило дыхание.

Мама отворила дверь и жестом предложила мне войти в комнату первому. Я вошёл. И обомлел. Внутри всё было так, как в день моего отъезда — даже модели поездов на полке стояли так, как я их оставил два года и восемь месяцев назад.

— Но ты же говорила, что вы переделали эту комнату под изостудию Маши, — ошарашенно произнёс я.

— Отец сильно переживал, когда ты уехал, — сказала мама. — Ему было очень тяжело. Однажды я застала его выходящим из твоей комнаты. Он был подавлен и не заметил меня. И я решила, что должна ему помочь. Я подумала, что если ничего не будет напоминать Николаю о тебе, то ему станет легче. Мне и самой было тяжело, но я больше волновалась за отца. Ему было тяжелее, ведь ему приходилось, помимо расставания с тобой, переносить постоянные упрёки твоего деда. Тот был уверен, что ты получил человеческую ауру из-за того, что мы воспитывали тебя в недостаточно эльфийских традициях.

Мама вздохнула. Видно было, что ей очень тяжело говорить на эту тему. Она присела на кровать, немного помолчала и продолжила:

— Сейчас я понимаю, что надо было просто поговорить с Николаем, но тогда я не придумала ничего лучше, чем оградить отца от любых напоминаний о тебе. И я велела сделать в этой комнате изобразительную студию для Марии. Я была неправа, но тогда это казалось мне лучшим решением. Я любила твоего отца, сильно любила. И до сих пор его люблю.

Мама снова вздохнула, встала, подошла к стене и провела рукой по висевшей в рамке фотографии. На снимке были изображены мы с Андреем и Машей. Совсем ещё маленькие — мне на вид было лет шесть-семь.

— Но я не могла это всё уничтожить или выбросить, — сказала мама, указав рукой на полку с моими вещами и игрушками. — Я велела всё аккуратно собрать и сложить в отдельную комнату в подвале, опечатать и никого туда не пускать. А перед этим сама всё отфотографировала. И, как видишь, не зря — благодаря этим фотографиям, удалось восстановить твою комнату в прежнем виде. Только обои немного другие, но