Андрей Быстров - Эффект проникновения Страница 66

С удовлетворенной улыбкой Лаухина закрыла глаза и ровно задышала. Олег выждал минуту, тихонько позвал – никакой реакции. Тогда он встал, подошел к резной шкатулке, открыл крышку. Внутри валялось множество упаковок разнообразных таблеток, среди них – капсул десять-двенадцать пресловутого манкуртала. Олег быстро оделся, положил один цилиндрик в карман, закрыл шкатулку, сел в кресло и сделал вид, будто занят изучением высокохудожественного журнала. Начиналось наркотическое похмелье – головная боль, тошнота, дрожь в руках. Чтобы не стало еще хуже, Олег старался не думать о происшедшем и не смотреть в сторону раскинувшейся на ковре хищницы.

Лаухина спала минут сорок. Проснувшись, она выглядела другой – хмурой, собранной, деловитой. На ней как будто даже появилась одежда (спустя некоторое время она и впрямь оделась и стала чудесным образом походить на министра – если не культуры, то министра чего-нибудь).

– Пошли, – скомандовала она. – Тебе пора возвращаться. Кстати, о нашей встрече неплохо бы помалкивать… Не настаиваю, но коли жизнь дорога – соображай сам

– Черт возьми, – сказал Олег с кривой усмешкой. – Создается впечатление, что все поголовно в Фоксхоле только и трясутся за мою драгоценную жизнь…

В глазах Лаухиной вспыхнуло опасное пламя.

– Ладно. Ты умный мальчик, поймешь, что к чему… Идем.

Она не стала провожать его до самого дома – лишь до ограды парка. Олег вернулся к себе один, измотанный, страдающий от последствий наркотической атаки. Занималось утро… Мальцев нуждался в сне, однако переутомление принесло бессонницу.

4

Борису Воронину казалось, что белый потолок больничной палаты отстоит от него на миллионы километров. Он неподвижно лежал на спине, но его мысли и ощущения неслись по кругу. В локтевой сгиб левой руки была введена игла, через которую просачивался из капельницы животворный укрепляющий состав.

Сразу после оказания первой помощи – и до того, как врачи взялись за него всерьез, – Борис настоял на беседе с ведущими специалистами Института Фоксхола. Только когда его рассказ был выслушан и записан на видеопленку, он позволил медикам колдовать над собой.

Открылась стеклянная дверь, и в палату вошел Ратомский в накинутом поверх костюма белом халате. Геннадия Андреевича сопровождал доктор Михайлов.

– Ну-с, как мы себя чувствуем? – обратился доктор к Борису.

– Хоть в космос запускайте, – слабо улыбнулся Воронин.

– В космос вам, голубчик, еще рановато… Но вот Геннадий Андреевич хочет с вами поговорить. Не вижу причин отказывать – только недолго и… не волнуйтесь. Обещаете?

– Обещаю, доктор.

Михайлов кивнул и покинул палату, а Ратомский сел на стул у изголовья койки.

– Простите, что беспокою вас, Борис, – начал он.

– Пустяки… Я в форме.

– Все время пересматриваю ваши видеозаписи.

– Спасибо. С детства мечтал стать телезвездой.

Ратомский выдал натянутую улыбку.

– Как вы сами отмечаете, все виденное вами – или почти все – может представлять содержание галлюцинаторного комплекса…

– Разумеется.

– И в таком случае ваш главный вывод…

– Минуту, Геннадий Андреевич, – Воронин заерзал в постели. – Давайте разберемся не торопясь. Сигареты у вас есть?

– Есть. Но не хотите же вы, чтобы доктор Михайлов приговорил меня к пожизненной каторге?

– Авось амнистия подоспеет… – Борис изменил тон с шутливого на умоляющий. – Ужасно хочется курить, Геннадий Андреевич. Окно откройте, никто и не заметит.

После недолгих колебаний Ратомский поднял оконную раму. Снаружи было достаточно тепло и безветренно, чтобы не опасаться простудить Воронина. Ратомский сам прикурил для него сигарету – ведь Борис мог действовать только одной рукой, – а в качестве пепельницы подставил крышку с какой-то керамической посудины.

С наслаждением затянувшись ароматным дымом, Борис тут же пожаловался:

– Ох, голова кружится… А зато мозги как прочищает! Спасибо. – Он стряхнул шапочку пепла, – Так вот, Геннадий Андреевич, не так важно, что я видел на самом деле.

– То есть?

– Помните Кекуле? Того, что установил структурную формулу бензола? Он свое открытие во сне увидел. И Менделееву его периодическая система вроде бы приснилась… И не так важно, галлюцинировал я или наяву совершил путешествие по чужому миру. Впрочем, я думаю, если это были иллюзии, то внушенные иным разумом, нечеловеческим. Но тут мы едва ли разберемся. Давайте о выводах. Вы изучали формулы, которые я написал в результате моего… гм… прозрения?

– Изучал. Спорно, очень спорно.

– Потому, что вы видели только итог. Когда я выйду отсюда, представлю вам весь математический аппарат. Тогда вопросов не останется.

– Борис, вы хоть сами осознаете до конца, что означают ваши формулы?

– Да, конечно. Это базовое описание динамического равновесия Сопряженных Миров, а также экстраполяция последствий его нарушения.

– И по-вашему выходит, что мы…

– Нарушили энергетический баланс, – подхватил Воронин. – С тех самых пор, как открыли первую Дверь… И ни вернуть, ни исправить тут ничего нельзя. Диспропорция с течением времени будет возрастать. Прорывы мембран станут более частыми, а потом барьеры рухнут, и то, что прячется за мембранами, затопит сначала Фоксхол, а затем и Землю. Мы своими руками разрушили плотину.

– Апокалипсис по Воронину, – вздохнул Ратомский.

– Скорее Экклесиаст. «Во многой мудрости мною печали, и тот, кто умножает познание, умножает скорбь».

После тягостной паузы Ратомский вдруг заявил:

– Я не верю.

– Кому? Мне или тем, кто вывел меня на правильный путь?

– Правильный ли? Вот в чем вопрос…

– Я покажу вычисления…

– Да, да… Но математика – штука неоднозначная, Борис. С помощью хитроумных вычислений можно доказать или опровергнуть все что угодно. Вам это известно так же хорошо, как мне.

– Вот бы мне вашу надежду…

– Она не совсем безосновательна.

– Да?

– Да.

Воронин затушил догоревшую сигарету. Ратомский выбросил окурок и пепел за окно, опустил раму, тщательно вымыл крышку-пепельницу. Во время этих манипуляций он говорил:

– Там, за мембранами, – не один мир, их несколько. Вам показали – и действительно не важно, наяву или с помощью внушенных галлюцинаций – противоборство, борьбу. Видимо, эти миры враждуют. Их интересы и цели неведомы нам. Так почему вы исключаете возможность, что по каким-то своим причинам одна из сторон могла передать вам искаженную информацию?

– А я и не исключаю. Расчеты необходимо проверять и перепроверять десятки раз. Но предварительные выводы…

– Вот именно, предварительные. Но допустим даже, что они стопроцентно верны. Так ли уж мы бессильны, так ли уж совсем ничего не можем противопоставить угрозе?

– Ничего. Даже если мы согласимся никогда больше не открывать ни одной Двери и взорвем наш энергетический центр, это уже ничего не изменит.

– Да вы обыкновенный пессимист! – воскликнул Ратомский. – Пусть на данном этапе мы не знаем, что делать. Но мы будем работать… Лучшие умы Института, включая вас… Выход может отыскаться в самой неожиданной стороне.

– Конечно, мы будем работать, – устало согласился Воронин. – Но боюсь, что я не пессимист, а реалист…

В палате появился доктор Михайлов и подозрительно потянул носом.

– Курили? – строго спросил он.

Ратомский принялся было оправдываться, но Воронин перебил его:

– Меа кульпа, доктор, моя вина… Сил не было терпеть.

– Нехорошо. – Михайлов осуждающе покачал головой. – А впрочем, прощаю. Раз тянет курить, значит, вы восстанавливаетесь быстрее, чем я ожидал… Но вашу беседу придется заканчивать, пора.

– Скорее выздоравливайте, Борис, – пожелал Ратомский на прощание. – Я еще загляну к вам.

Он осторожно пожал руку Воронину, крепко – доктору Михайлову и покинул палату. За дверью он сразу сник. Как ни бодрился Геннадий Андреевич в разговоре с Ворониным, он был обеспокоен гораздо сильнее, чем старался показать Борису. Итоговые формулы Воронина убеждали его и без знакомства с методикой расчетов. Не на сто процентов, но… На девяносто пять. И он не обольщался по поводу поисков эффективных вариантов спасения.

На улице Ратомского ждала машина.

– Куда? – бросил через плечо водитель (разумеется, сотрудник НКВД).

– Домой…

Машина тронулась, и Ратомский прогрузился в размышления. Упоминание Воронина о Кекуле и Менделееве привело главу Института Фоксхола к пугающим аналогиям. Эти ученые работали над своими проблемами долго, вдохновенно, упорно (подобно Воронину) и, подобно Воронину, пришли к результату путем внезапного озарения. Результат в обоих случаях оказался истинным, а озарение – следствием напряженных усилий мысли, проявившимся в необычной форме. Не произошло ли то же самое и с Борисом? Тогда получается, что ни с каким чужим разумом он не контактировал, а его галлюцинации (именно его, никем не внушенные!) – лишь обходная дорога, которой мозг ученого привел его к решению задачи, помог осознать уже готовый ответ. Истинный, как и у Менделеева, и у Кекуле… И тогда рушится всякая надежда на то, что некая непостижимая сила могла навязать Воронину ложную информацию. Если так, сколько времени остается Фоксхолу… И Земле? Уравнения Воронина не позволяют оценить сроки приближающейся катастрофы, они вообще не связаны с временем. Тут нужен иной подход, иная математика…