Исправительная академия (Оболенский, том 1 и том 2) - Алекс Хай Страница 8

— Присаживайся, Владимир, — обернувшись, велел он.

Нет, все же годы взяли свое. Наверняка в молодости у князя не было отбоя от поклонниц. Даже сейчас язык не поворачивался назвать его стариком. Импозантным мужчиной — да. Но дед был в отличной форме. Да и густота его совершенно седых волос наверняка вызвала бы зависть у многих мужиков.

— Лука Афанасьевич сказал, что будет и отец…

— Мы с тобой потолкуем наедине, Владимир. Довольно я наслушался адвокатов в лице твоих родителей. Настало время поговорить по-мужски.

Я молча кивнул и сел на указанное дедом место.

— Настасья сказала, что ты лишился памяти, — сказал дед, опустившись в кресло. — Не прикидываешься?

Я пожал плечами.

— Разве бы это мне помогло, ваше сиятельство?

— Ты всегда умел надавить на жалость. Пользовался тем, что материнское сердце готово к всепрощению. От тебя я уже жду чего угодно.

— Нет, ваше сиятельство, это правда. Память ко мне не вернулась, и я чувствую себя по-дурацки.

— А уж как я себя чувствую твоими-то стараниями! — дед треснул богатырским кулаком по деревянному столику, но быстро взял себя в руки и погасил вспышку гнева. — Я вызвал тебя не для того, чтобы о чувствах толковать. Бабам это оставь, они в том больше смыслят. Я должен решить, как с тобой поступить. По Петербургу пошли толки, я всю дорогу из Москвы до дома висел на телефоне — каялся, извинялся, отбивался от нападок и сулил блага за то, чтобы замять этот скандал. Но это уже не скандал — скандалище, Владимир. И вести о нем дошли до Романовых. Мне сама Великая княгиня Анастасия Николаевна звонила. Требовала наказания для тебя. Да, впрочем, и без ее звонка я все равно уже терпение потерял.

— Виновен, ваше сиятельство, — кивнул я. — Оправдываться не буду, вину признаю и готов к справедливой каре.

Дед подозрительно прищурился.

— Что-то ты легко признался. Обычно ж вьешься, как уж на сковороде!

— Да стыдно мне, — отозвался я. — Может и правда в голове что-то повредилось, ваше сиятельство. Но поведение свое считаю недостойным и готов исправиться.

Князь ухмыльнулся и вытащил из внутреннего кармана пиджака трубку. Но раскуривать не стал — просто вертел в руках, то и дело поглядывая на меня. Изучал. Прощупывал. Пытался понять, брешет ли несносный внучек. Наверняка думал, что я сменил тактику и рассчитывал своей покорностью смягчить наказание.

— Ну что, раз готов исправляться, так тому и быть, Владимир, — наконец сказал дед. — Только больше у меня к тебе доверия нет, как и к родителям твоим. В свои руки я твое воспитание не возьму — не до того сейчас будет. Зато знаю, где за тебя возьмутся со всем рвением. Там таких, как ты, превращают в образцовых слуг государства.

Из уст деда-солдафона эти слова звучали несколько угрожающе.

— Что же это за место такое, ваше сиятельство?

— Исправительная академия имени императрицы Марии Федоровны, — дед улыбнулся, но глаза оставались ледяными. — На Кареджском острове в Ладожском озере. Место занятное, им еще меня в детстве пугали. Порядки строгие, надзиратели и воспитатели — зубастые, контингент тебе под стать — сплошь избалованные и зарвавшиеся отпрыски знати, позабывшие о том, что есть дворянская честь. Места там дикие: даже если сбежишь и переплывешь пролив, приключения не закончатся.

— Похоже на тюрьму, — нахмурился я.

— А ты тюрьмы и заслуживаешь, — отрезал дед. — Отправишься туда завтра же. И не вернешься в Петербург, пока сам директор не даст тебе положительную характеристику.

Глава 4

Брат решил отвезти меня сам. Утром состоялось сдержанное, если не сказать сухое, прощание с домашними, а затем Леша загнал меня в машину и повез прочь из города. Автомобиль, надо сказать, был интересным. Пламенно-красный, явно импортный, но устаревшего дизайна. При этом состояние машины было почти идеальным, словно она выпрыгнула из старого фильма.

Я заметил, что здесь вообще в моде было все, что мы привыкли называть «ретро»: машины, вывески, даже наряды — особенно женские. Какие-то модели напоминали «шестидесятые», какие-то — «тридцатые», и особенно дико это смотрелось на фоне вполне современных мобильников и высотных зданий из стекла и бетона.

Короче, полная мешанина стилей и фасонов, но удивительным образом все это воспринималось органично.

Ехали молча. От «братишки» до сих пор несло злостью и обидой, а я не стал усугублять ситуацию. Ничего, Алексей Андреевич, скоро ты от меня избавишься. Может даже оба вздохнем с облегчением.

— Уже Кобона, скоро будем на месте, — сказал он и сбросил скорость. Дальше дорога напоминала скорее направление — невнятная грунтовка в колдобинах.

— Ага.

Мне Кобона была известна по истории Великой Отечественной войны — сюда от Осиновца по льду пролегала знаменитая Дорога жизни. Сколько судеб спасли эти машинки-«полуторки»…

Но здесь, как я понял из той детской книжки, Великой войны и Блокады не было. Точнее, война была, но затронула лишь запад империи. С одной стороны, хорошо — люди не пережили тех чудовищных событий. С другой…

Нас, в моем мире, учили ценить жизнь на примере этой войны. Бабушка, хотя и не застала Блокаду, все равно била меня в детстве по рукам и приговаривала: «В Ленинграде хлеб не выбрасывают». Заставляла съедать все корки.

Наверняка и этот Володя Оболенский слишком уж привык, что все доставалось ему легко. Не думаю, что человек, терпевший лишения, мог бы вести себя столь гнусно. Здесь же у нас был просто охреневший от вседозволенности и безнаказанности мажорчик. Но и это не могло длиться вечно.

— Погода дрянь, — тихо сказал Алексей. — Видимо, придется подождать, пока шторм уляжется.

Часы показывали полдень. Июньский шторм разошелся по полной программе: в лобовое стекло били крупные капли дождя, ветер с Ладоги клонил молодые деревья к земле.

Вскоре мы доползли по размокшей грунтовке до небольшой деревеньки, откуда уходил паром до Исправительной академии. Вообще расположение этого учреждения вызывало у меня не самые приятные ассоциации. Прямо Алькатрас какой-то.

Остров Кареджский оказался плевком на карте юга Ладожского озера. Располагался он ровнехонько на границе бухты Петрокрепость, названной так в честь крепости Шлиссельбург в устье Невы, и губы Черная сатама. Название, конечно, своеобразное, даже зловещее. Но в этих местах вообще было много непривычных для русского уха финских слов.

— А красиво, — сказал я, глядя на открывшуюся картину.

Место было живописным. От деревни отходила вполне приличная асфальтированная дорога, плавно переходившая в мост. А мост вел на настоящую косу — узкая полоска суши между двумя бухтами