Пламя свастики (Проект «Аугсбург») - Константин Андреевич Чиганов Страница 8

Этот неизвестный со сломанной рукой остался на ее попечении. Во вражеской форме, с чужими документами в кармане, он долго пролежал на холодной земле и пришел в себя только однажды. Теперь он лежал в забытье, хотя тайно приглашенный врач не нашел следов пневмонии, а перелом не представлял опасности. Казалось, он мучительно борется с непонятным недугом, более всего похожим на нервное истощение. Клери не было неприятно ухаживать за ним, хотя в такой работе много тягостного. С ним, безгласным, она отходила от нервного напряжения, разговаривала на незначащие темы и невольно проникалась мыслью, что он ее понимает. Она напевала довоенные парижские песенки, спрашивала что-то — и отвечала сама себе. Иногда незнакомец казался ей похожим на Поля. Тогда Клер замирала при мысли, что он, может быть, тоже лежит где-нибудь вот так, бесчувственным телом. В такие минуты все валилось из ее рук, и путались мысли.

На третий день он открыл глаза.

В сереньком дешевом костюме, она поливала жалкое растение на подоконнике зашторенного окна, когда спиной почувствовала взгляд.

— Zerkalo… I kakoe shodstyo… — произнес он непонятную фразу, но, видимо, вспомнив что-то, перешел на французский, с усилием, словно вспоминая, но твердо выговаривая слова:

— Простите великодушно. Вы француженка?

— Да. Ну, вот и очнулись. — Она ласково, невесело улыбнулась, красивые голубые глаза остались устало — холодными.

— Вы связаны с подпольем. — Он говорил без колебаний, с лихорадочной настойчивостью. — Не отпирайтесь. Вы не из Форс Франсез?

— Нет, — это она могла сказать, ничем не рискуя. Отчего-то больной внушал ей необъяснимое доверие. Она всмотрелась в себя, но не нашла ответа.

— И то хорошо… Документы при мне — не мои. Не удивляйтесь, что я вам доверяю. Не спрашивайте, как, но я вас чувствую. Ладно, лучше и впрямь молчите. Что-то я отчаливаю. — Он с трудом поднял руку, потер лоб. — Меня зовут Виктор. Не хочу снова в беспамятство — поговорите со мной. О чем угодно. Хоть про Наполеона.

— Почему же именно про Наполеона? — Клери не сдержала улыбки, теперь вполне искренне. Она видела, как ему скверно, и оценила немудреную шутку. Этот парень не был похож на провокатора. Никак.

— Первая французская ассоциация для меня. Можно про Марата, но это слишком печально. Я не в очень-то галантном виде, мадемуазель.

— Вы не француз, так что не переживайте об этом.

— Верно. Я не француз. Я русский. Беглец от радостей нового немецкого порядка. Полковник, Гассен, помню, страшно удивлялся. «Для унтерменша, — говаривал, — вы очень умны, так неужели вы не видите, как полезно наше культурное влияние». Культуртрегеры хрено… — он прервался, поняв, что говорит сам с собой. — Извините. Я кажусь не в себе?

— Немного. Вы ложитесь, ложитесь. Доктор говорил, что пневмония…

— Нет у меня никакой пневмонии. И грудной жабы нет… Тут совсем другое. До дна высох… Ладно. Не уходите пока. Мне так веселее. А это… — он пошарил в расстегнутом пижамном вороте и достал серебряный крестик на плетеной цепочке.

— Я вам повесила. Хотела, чтобы вы поскорее выздоровели. Носите дальше. Говорят, серебро темнеет, если у носящего черно на сердце.

Он рассматривал ясный без пятнышка металл.

— А я слышал, что оно помогает справиться с нечистью. Спасибо. Когда-то запорожские казаки оправляли иконы только в серебро — золото они считали дьявольским.

Пару дней спустя через агентуру пришли сведения о гибели танковой колонны на марше, и о расстрелявшем патруль, одетом в немецкую форму. Руководство предположило, что найденыш и есть тот самый. Клери поручили проверить его — организации дико не хватало опытных боевиков.

За это короткое время больной и сиделка успели переговорить о многом, только не о важном сейчас. Виктор более не пытался выяснить что-то об организации, только просил приносить свежие газеты с фронтовыми сводками. Вместо этого он вспоминал довоенные времена в России, (при этом почти не говоря о себе), расспрашивал девушку о ее тогдашней жизни, и делал это так тонко и тактично, что Клери незаметно рассказала всю свою недолгую жизнь до начала военного кошмара, рассказала даже о полудетских увлечениях и о Поле.

— Ох, Франция, — начал он однажды, сидя в серой пижаме на кровати после не совсем удачной попытки подняться и пройтись по комнате — он еще недостаточно окреп для этого. — Теплолюбивая, легкомысленная и кокетливая.

Клер надела в тот день шелковое темно-голубое платье и зачесала локоны вверх. Она обиделась и приготовилась ответить, но он продолжал:

— Не зря же наш Лев Толстой…

— Я тоже читала «Войну и мир». Он не очень-то скупился на выражения.

— Но ведь справедливо?

— Конечно, нас лучше видно, если смотреть из России…

— Ладно, ладно. — Он, кажется, и не заметил яда. — Оставим национальную рознь на потом. В сущности, ты счастливый человек — такие как ты не понадобились ни вашим собственным властям, ни немцам.

— А ты?

— Сперва мной заинтересовались на родине. Если б не шеф Николай Андреевич, живым бы я оттуда не вышел. Да. Ты и не представляешь, что творится у меня дома, в России. Потом я попал к этим белокурым бестиям. Гассен, когда меня допрашивал, все удивлялся, почему я не перейду к ним на службу:

«Вы верите в коммунизм? — спрашивал.

— Нет.

— Вы патриот? Обожаете Россию?

— Вряд ли, — сказал тогда я. — Скорее, меня доняли бредовые идеи. Что ваши, что наши. Они стоят друг друга. И не стоят пролитой крови.

— А-а! Вы повторяете вашего, как его? Достоевского. Слезинка ребенка…

— Чушь. Детские слезы — недолгие грозы. Если бы речь шла еще о жизни или свободе, как сейчас для нас, русских. Но национальная, копрофильная, инфернальная или иная идея! Убивать и умирать из-за больного воображения? Бред. Этого я никогда в вас, людях, не пойму. Довольно одного трупа, чтоб его кровью изгваздать самую святую идею. Любую! Вы понимаете?»

Виктор замолчал, отвернувшись, забыв о Клери. Потом поднял на нее темно-свинцовые глаза.

— Он так и не понял, мадемуазель.

— Но я понимаю.

— Женщины вообще психически здоровее, Клер.

Человек в сером костюме пожал плечами. В старом доме было тихо-тихо. Клери глядела в погасший камин: комната с картинами на желто-коричневых стенах превращалась в царство теней.

В темном платье девушка казалась тоньше и старше, с тайной жалостью заметил ее собеседник. Он всю жизнь считал, что женщинам не место в таких делах. Есть вещи превыше женских сил и понимания. Но что делать, когда остро не хватает людей? Что прикажете делать?

Начиналось лето. Опять