1938: Москва (СИ) - Богданов Сергей Страница 9

Серебров сдвинул назад фонарь, расстегнул ремни, стащил с головы шлем и насквозь мокрый подшлемник. Хорошо встряхнулись, японец-то уж точно долго не забудет. Да и конструкторам, если догадка о цели сегодняшней «тренировки» верна, влетит по первое число.

Вылез на крыло, подписал ведомость, и отдал машину в руки техников. Пленку с ФКП утащили в проявку. Над остывающими патрубками и капотами в воздухе жидко дрожали струи раскаленного воздуха.

Да, дипломатия…

Он пошел к своим вещам и, порывшись в мешке, вытащил английский офицерский кортик. Обтер об штаны, сдул пыль, встряхнул пышную кисть на темляке. Выменял во время Гавайской войны у одного механика из «Fortune Tellers» на нержавеющую фляжку со старым шотландским виски — и то и то было снято со сбитых и захваченных в плен британцев.

Штука красивая, но глупая: стилизованный под шотландский дирк острый как бритва клинок в бытовом отношении был совершенно бесполезен, так как великоват. А в боевом отношении — ну зачем офицеру-летчику кинжал? Разве что в кабаке от апашей отмахаться, и то, если ни у кого нет браунинга.

Но японцу должно понравиться, да и подарочек с намеком. Даже с двумя, если внимательно посмотреть.

Серебров, нарочито вяло шагая, будто смертельно устал после боя (что было не так уж далеко от истины), подошел к черте, разделяющей его и японскую части ангара. Его заметил японец, тут же убежавший за своим командиром.

Курода пришел, бледный, с губами, сжатыми в нитку, и темным огнем в глазах. Волосы его были мокры от пота, лоб блестел.

— Курода-сан, примите мою благодарность за сегодняшний учебный бой. Когда я впервые столкнулся с пилотами доблестного Императорского Воздушного Флота в бою, я погнул свой самолет. Сегодня мне показалось, что гнусь я сам, потому что самолет не помогал мне против вашего искусства. Мне никогда прежде не доводилось сражаться с таким сложным и сильным противником, как вы, Курода-сан и, тем более, дать ему засчитать время. Это был огромный труд и огромное удовольствие

— Благодарю вас, Гиниро-сан, — голос поручика звучал несколько безжизненно, но пламя в глазах вроде бы поутихло. Кажется, потрошение не состоится, — сегодня, с вашей помощью я понял, к чему следует стремиться, овладевая искусством воздушного боя.

— Позвольте в знак признательности преподнести вам на память о сегодняшнем дне скромный подарок, вот этот клинок. Он принадлежал английскому асу, искуснейшему летчику и я хранил его как память. Этот был достойный человек и я получил от него в свое время суровый урок.

Курода принял кортик с поклоном.

— Это очень благородная и красивая история, Гиниро-сан. Но вы застали меня врасплох, мне нечем отблагодарить вас за подарок.

— Напротив. Вы сегодня преподали мне еще один весьма важный урок, Курода-сан и я рад, что могу рассказать вам об этом, не будучи обязан выбрать путь чести. Вы завершили историю моей молодости. Сегодня я увидел, что молодой тигр — это тигр, у которого впереди зрелость, а у зрелого впереди только старость.

Серебров поклонился зарозовевшему поручику. «Ну все, ожил, брюхо себе резать не будет…». Приглашение принять участие в небольшой дружеской попойке Курода принял почти радостно.

1938 М-5

Условились пропустить по три рюмки водки, чтобы не влиять на завтрашнее самочувствие и явиться в повседневных мундирах, поскольку мероприятие было более чем неофициальное. Заказали по телефону обеденный стол в аэроресторане восточноазиатской кухни «Японский летчик», который был расположен в волькенкратцере (по-русски называли его довольно неловким переводом «небоскреб») «Измайлово».

Так что прием спиртного и пищи будет происходить в небе, но, не отрываясь от земли, с русской водкой, но под японскую закуску — волькенкратцер подходит для этого как нельзя лучше.

У японцев усилилась беготня — младший сержант морской пехоты (прислан из посольства, назначен денщиком к Куроде) начал вычищать и выглаживать голубой служебный мундир поручика. Часть, раздев двигатель, как муравьи сахар облепили его и сосредоточенно позвякивали инструментами. Смена прокладок, как и предполагалось.

Первые высотные здания в Советской России начали строить еще в 1932 году, по американскому образцу, правда, с другой целью. «Карандаши» Нью-Йорка или Чикаго росли ввысь ради того, чтобы вместить на небольшом участке земли как можно больше самой постройки. В Советской Москве все было немного наоборот — небоскребы строили, чтобы как можно больше места освободить.

Кварталы двух-трехэтажных клоповников, доставшиеся городу еще с довоенных времен, сносились под ноль. На их месте вырастал величавым утесом, напоминающий по форме Спасскую башню Кремля, двухсот-трехсотметровый красавец-небоскреб, с двойным запасом вмещавший в себя все их население. Каждый такой «утес» окружал парк, прорезанный широкими дорожками, посыпанными дробленым белым и красным камнем, серые ленты четырехрядных прямых проспектов и обязательные короткие ВПП для частных самолетов и автожиров. Жилые блоки (от двухкомнатных до семикомнатных палат многодетных семей) располагались на западной, южной и восточной сторонах, а северная, бессолнечная, принадлежала конторам, производственным помещениям и хозяйству самого дома.

Вокруг центральной «башни» несколькими узкими уступами располагались висячие сады и зимние оранжереи, а внутри, в «ядре» — подстанция, гаражи, технические уровни, склады и несколько десятков лифтов и лестниц. Небоскреб венчал граненый шпиль, вмещавший в себя радиоантенны, теплообменники и причальную мачту для дирижабля.

За счет такого распределения по вертикали, четырехмиллионная Москва вскорости должа была стать на удивление просторным и зеленым городом.

Сплошное море крыш, как Париже или Берлине, в Москве можно было увидеть только в самом центре, который (основательно, впрочем, проредив от однотипных убогих особнячков), сохранили как исторический памятник. С птичьего полета город смотрелся большим французским парком, в котором то там, то сям высились горы небоскребов и отдельно стоящие здания (чаще всего институты или заводы), а над кронами деревьев скользили яркими птицами легкие гражданские самолеты и автожиры.

Среди всего этого выделялись некоторые экстравагантные даже по меркам современной Москвы здания. Например, двойная «игла» Народного Комитета по Тяжелой Промышленности, Дом-Улей инженера Мельникова на Красной Пресне (в шестиугольную ананасовую сетку), огромный зеркальный плоский косо воткнутый в землю параллелепипед киностудии «Мосфильм», который в народе ехидно называли «Неудачный кадр» и заповедник чудных конструкций в творческом поселке на Соколе.

Немцы из Московской Колонии только покачивали головами, глядя на эти каменные выбросы кипучей энергии молодого государства. Советские тевтоны по вековой привычке облюбовали берега Яузы в Лефортово, где в парках были разбросаны аккуратные белые фахверковые домики или небольшие трехэтажные дома на два подъезда — самый раз на шесть семей. А ближе к югу, под Ростовом и Волгоградом немцы жили хуторами или неким подобием Kosakensiedlung. Американские колонисты жили как все, в городских небоскребах, а за городом строили громадные совхозные фермы — red ranches, где разводили скот и растили пшеницу.

Серебров отдал все необходимые распоряжения относительно самолета и оставил свои координаты на вечер, на случай если он понадобится кому-нибудь из Профсоюза или старых знакомых по небу.

Одним глазом глядя на японские церемонии, Серебров проверил время — нормально, все дома в Шанхае. Японцы завели в район хвостового оперения брезентовую петлю и начали поднимать лебедкой хвост, выравнивая истребитель. Скоро и вторая лебедка потребуется, насколько он помнил японские двигатели. И отдельные козлы. Приспособленность к ремонту у них очень высокая, но для этого нужно будет весь движок отстыковывать от моторамы. Мысленно пожелав японцам успешного ремонта, он пошел в кабинку защищенной связи и накрутил международный номер.