Олег Верещагин - Никто, кроме нас! Страница 92

Мальчишка молча корчился на ковре. Он пытался выпрямиться, перекошенное лицо заливал пот, глаз под грязной прядью волос стал безумным от боли. Лафферти знал, как «отходят» связанные руки, и представлял себе, что испытывает русский. А то, что он не кричит, вызывало невольное уважение и заставляло верить в рассказ Лоримера Анье.

– В следующий раз у тебя начнется застой крови, а потом гангрена, – почти сочувственно сказал капитан. – Это часто бывает.

Мальчишка не смотрел на американского офицера. Он пытался переломить собственное тело единственным, что у него еще оставалось, – гордостью.

Лафферти присел за стол, налил себе кофе – настоящего, бразильского, довоенного. Открыл пачку галет. Снова посмотрел на мальчишку. Тот плакал – плотно зажмуренные веки дрожали мелко и часто, из-под них по щекам текли слезы, задерживались во впадинках. Слезы, выжатые из камня, – иначе не скажешь.

– Да не сядешь ты. И не выпрямишься, – сказал капитан, опустив галету в кофе. И удивился, услышав ответ на почти правильно английском:

– Ты меня… еще не… согнул… чтобы мне выпрямляться…

– Английский откуда знаешь? – поинтересовался капитан, не ожидая ответа, впрочем. – Ну, приди в себя, я подожду.

Мальчишка смотрел мокрым глазом. Мокрым и ненавидящим. Ненависть была тяжелой и обжигающей, как свинец.

– Убил бы, если б мог? – спросил Лафферти без насмешки.

– Не то слово, – подтвердил мальчишка.

– Никого ты больше не убьешь, – негромко сказал капитан. – Ты проиграл, а жаль.

– Жаль? – вроде бы искренне удивился мальчишка и, весь перекосившись, сел, привалился к стене, с наслаждением повел ногами.

– Конечно, жаль, – подтвердил Лафферти. – Я же все про тебя знаю. Видишь ли, смелые люди встречаются очень часто. А вот смелые и такие упорные – гораздо реже. Большинство взрослых бойцов, которых я знаю, поломались бы после того, что с тобой делали… Ну не обидно такому закончить жизнь на турецкой помойке? Я бы еще понял, если за что-то конкретное. Но из чистого упрямства?

– Ничего… – мальчишка неприятно усмехнулся. – Наши скоро все помойки как следует почистят, и до ваших доберутся… А мое упрямство – мое дело… – он пошевелил плечом.

– Я хочу предложить тебе начать новую жизнь, – спокойно сказал капитан. – Совсем новую, Ник. С хорошими перспективами, новыми друзьями и интересным делом.

Мальчишка слушал. Не рычал, не пытался кинуться, не морщился презрительно – слушал, и Лафферти мысленно улыбнулся. Он видел за время своей карьеры несколько случаев, когда именно вот из таких ненавистников, из яростных малолетних врагов и выковывались воины демократии – главное вовремя подойти и сказать нужные слова.

– Поясните вашу мысль, – сказал вдруг русский, и Лафферти вздрогнул от неожиданности, удивленно смерил мальчишку взглядом. На долю секунды он увидел за нынешней внешностью измученного волчонка довоенного мальчишку – вежливого, чистенького, а главное – умного. Увидел – и ощутил что-то вроде предвкушения усаживающегося за стол гурмана: вот это будет приобретение! Только бы не сорвалось!

– Я не буду произносить примитивных вещей – вроде того, что одно твое слово, и твоя судьба изменится, и так далее, – небрежно сказал капитан. – Ты, по-моему, только расхохочешься в ответ.

– Еще бы, – без тени улыбки ответил русский и сморщился от боли.

– Давай сделаем так, – Лафферти отпил кофе. – Тебя поместят сейчас в отдельную каюту. Отмоешься. Выспишься. Отъешься. И почитаешь кое-какие бумаги. Это тебя ни к чему не обяжет. Не захочешь – откажешься оптом. Тогда тебя расстреляют. Тоже выигрыш, согласись. Итак?

Мальчишка вдруг нагло потянулся. Лафферти видел, как больно ему двигаться, но он потянулся – свободно и лениво. И сказал с насмешкой:

– А вы мне сперва показались умнее. Жаль, что ваши мысли не идут дальше желания переманить меня на вашу сторону… что, «серые спинки»[32] здорово прижали вашу демократическую срань, понадобились и на своей земле нанятые защитники демократии? Не удивляйтесь, слухи везде пролезут… Ну так я желаю им всего лучшего – вот если бы меня вербовал кто-то из них, я бы подумал еще. А от вас мне ничего не нужно – кроме того, чтобы вы шли в ад со своими бумагами, каютой и интересным будущим… и я согласен пойти с вами, чтоб с соседнего костра посмотреть, как вас зажарят на вертеле…

– Жаль, – искренне сказал Лафферти. – Ну что ж, я позабочусь, чтобы твоя смерть была максимально тяжелой, долгой и неприятной… А скажи, – с интересом спросил вдруг капитан, – почему ты не согласился на мое предложение? Что ты потерял? Пожил бы дня два-три по-человечески напоследок, а потом – всего-то пуля в затылок, это совсем не больно и очень быстро. Почему?

– А потому, что мне любые ваши предложения неинтересны, – сказал русский негромко и посмотрел прямо в глаза капитану – своим единственным. – А притворяться перед вами – противно. Вы – убийцы, и конец ваш будет ужасен. Вот вам вся правда и мое слово.

– Мальчик, – Лафферти встал и шире расставил ноги на качке, – глупый мальчик. Когда лучшие из вас – такие, как ты! – погибнут, – те, кто останется, сами откроют нам ворота и души.

– Я прошу разрешить мне, – вместо ответа сказал мальчишка, – попрощаться. Там, где я сидел.

– Прощайся, – кивнул капитан. – Тебя отведут.

Прижавшись к решетке, Алка отчаянно смотрела на присевшего на корточки Кольку. Потом, не выдержав, всхлипнула, дернула прутья.

– Не надо, Аль, – попросил он. – Не плачь. Они на нас смотрят… – он надел на шею вытащенный откуда-то из уголка тонкий ремешок с неправильной формы каменным крестиком. – Мне не страшно. Немного тоскливо. Ты постарайся бежать. Я договаривался с Мишкой Рейхе – вон тот молодой мужик. Он тебя возьмет с собой. Вот…

Алка протянула руки сквозь решетку, и Колька переплел свои пальцы с ее – тонкими и горячими.

– Можно я тебя поцелую? – несмело спросил мальчик. – ОНА не обидится…

– Мо… жно, – задохнулась словом Алка…

… – Помни меня, – сказал Колька, отстранившись.

Алка следила за ним, прикрыв губы рукой, словно желая навечно сохранить на них поцелуй мальчишеских губ.

– Я соврал, Аль, – понизил голос мальчик. – Мне очень страшно. Я так хочу – жить. Я так хочу… Прощай.

– Коля!!! – девочка всем телом ударилась в решетку…

…На палубе было смертельно холодно. Расходившаяся волна катила серые, медленные, могучие валы, дул ровный ледяной ветер, срывая с высоких гребней белесую пену, и ее хлопья, словно клочья рваной бумаги, неслись по воздуху и таяли. После влажной духоты форпика и тепла внутренних помещений холод казался особенно страшным. Мокрая палуба выскальзывала из-под босых ног.