Ксения Медведевич - Ястреб халифа Страница 13

Прорысил вестовой, размахивая рукой и крича:

– Идем в бой вместе с резервным отрядом!

Над холмами мерно, как на молитву, били барабаны, обещая белый виноград и свежую воду в зеленых садах Али.

«В атаку!» – спокойно и уверенно приказал у него в голове голос Тарика.

– Али-и-иии!..

Саид поддал шипами стремян в бока аль-Аксума. Конь вскинулся и рванул вперед так, словно хотел выбежать из-под седла.

– …Он убил его! Убил хана Булга! – крикнул Юсуф, показывая туда, где все равно ничего не было видно за плотной пылью.

– Откуда ты знаешь?! – изо всех сил заорал Саид и тут же закашлялся.

Впрочем, джунгары покидали поле боя, бросали поединки и разворачивались в степь. Над головами кричали ястребы. Птиц скрывала пыль – пока они не пикировали вниз и не вцеплялись когтями в лица кочевников. Джунгары орали как резаные и глупо размахивали руками.

В той стороне, куда показывал Юсуф, заорали еще сильнее. Налетел порыв ветра и погнал пыльное облако прочь. В желто-сером мареве Саид увидел, наконец, силуэты всадников. А когда пригляделся, то не поверил собственным глазам. Впрочем, ему приходилось видеть, как много может сделать хороший, прямой, как стрела киблы, толайтольский клинок в умелой руке. И Саид, конечно, много раз видел, как убивают с одного удара. Но он ни разу не видел, чтобы убивали с одного удара всякий раз, как наносили удар. Отмашка – труп. Отмашка – труп. Тарик рубился сплеча и очень быстро.

– Да помилует нас Всевышний, – зачарованно прошептал Саид, глядя, как вокруг самийа снопами валятся джунгары.

– А-а-а! – в восторге заорали все, кто мог видеть бьющегося нерегиля. – Вперед, во имя Всевышнего! К стремени военачальника!

Саида потом много расспрашивали: а правда? Неужели это возможно? И всякий раз Саид важно кивал и, свидетельствуя честность перед Вечным Судьей, отвечал: чистая правда. Направо взмахнет – голова с плеч. Налево – из седла выбьет. И мы собрались у стремени Тарика и рубились до полудня, пока трупы врагов не покрыли степь на многие фарсахи вокруг, и трава не стала мокрой от крови, и наши кони не стали оскальзываться и падать. Нет, это не поэты придумали. Это так и было.

Саид действительно упал вместе с конем. Правда, аль-Аксум не поскользнулся – ну тут важно не врать в главном, не правда ли? – а неудачно прыгнул через завал из конских и человеческих тел. Так они вместе и завалились – слава Милостивому, ничего не сломали ни он, ни конь. Воистину, у повода этого самийа летела удача.

Поднимая на ноги своего золотисто-рыжего красавца, Саид осмотрелся. В схватке они вырвались на разнотравье, и пыль улеглась. Ускакавшие вперед воины придержали поводящих боками коней и остановились. За их спинами барабаны прогрохотали сигнал прекратить преследование и возвращаться.

А потом они отправились наводить порядок в разоренном джунгарском становище. Уцелевшие кочевники, большей частью женщины и дети, просили о милости. Тарик велел в милости отказать. Саид с остальными отправились подбирать стрелы, свои и джунгарские. Много времени это не заняло: когда солнце перешло на запад и присело над холмами, они уже набрали полные колчаны – и столько же запасных стрел. Впрочем, расстреливая уцелевших джунгар, они опять израсходовали весь запас, и им снова пришлось отправляться на поиски – а это было уже нелегко, потому что день клонился к вечеру и стало темнеть.

Наконец, Тарик приказал залить все, что еще не сгорело, сырой нефтью и поджечь.

Занимая свое место в походном строю, Саид обернулся. В темном вечернем небе колыхалось зарево пожара. Тарик черным силуэтом стоял над бушующим пламенем, из которого взлетали вверх искры, выстреливали головешки, доносились слабые человеческие вскрики и пронзительный визг раненых и недобитых лошадей.

Пересев на запасных коней, они двинулись на север, к границе, не задерживаясь для отдыха, – джунгары могли решиться на мщение. Когда на рассвете ашшариты вступили на ничейные земли, отсветы далекого пожара еще отражались на пепельных облаках. Утреннее небо сливалось со стелющейся травой бесконечной степи. Тарик проскакал назад, в хвост колонны. В строю передавали, что дозорные заметили джунгарских разведчиков. Впрочем, те и не скрывались – всадники в шапках-малахаях на низеньких лошаденках маячили в нескольких полетах стрелы на песчаном гребне. Тарик неспешно двинулся им навстречу – белую накидку развевало ветром, конь, серый сухопарый сиглави[10], мягко переступал в траве. Поглядев на призрачно-бледного всадника, джунгары развернулись и припустили обратно в степь.

3. Когти ястреба

Оказалось, не так-то просто решить задачу: сколько дневных переходов понадобится четырем тысячам конников, чтобы пройти ничейные земли, а затем четыре ширванских фарсаха от ничейных земель до Мерва? Все считали, что от силы шесть. На третий день прискакали гонцы – с радостным известием. На шестой день в долине показался авангард войск, который вел Хасан ибн Ахмад. Их приняли за джунгар: облако пыли шло над ними, как грозовая туча, и люди с воплями метались среди полей, бросая мотыги и корзины. Даже когда ибн Ахмад развернул белое знамя Аббасидов, феллахи продолжали голосить и молиться, простираясь в сторону киблы там, где их застало страшное зрелище надвигающегося войска.

Оказалось, что самийа отстал на фарсах с сотней конных. Почему-то он решил допросить четырех пленных – единственных, кто уцелел из улуса хана Булга, – не в Мерве, а среди безлюдных пустошей плоскогорья Мухсин. Так что пику с головой хана Булга в военный лагерь повелителя верующих привез Хасан ибн Ахмад, а самийа прискакал – с почтительной поспешностью, так, что полы его джуббы развевал ветер, – еще через два дня.

Гнев Аммара успел остыть, а после известия о победе и вовсе улетучился. К тому же ему не приходилось скучать: к Мерву подходили все новые и новые войска.

Два корпуса тяжелой хорасанской конницы, «Бессмертные» и «Красные» – числом в десять с лишним тысяч воинов, – уже стояли отдельным, окруженным глубоким рвом и частоколом лагерем. К ним должны были добавиться четыре тысячи южан-ханаттани, ушедших с Тариком. Наместникам областей и краев также было приказано выслать войска и запасы провизии. Такие же приказы получили главы знатных родов: Амири, Курайши, Бану Худ, клан ибн Марнадиша, а также Бени Умейя. Всего ожидали собрать не менее сорока тысяч воинов. Теперь бирюзовый купол мавзолея Санджара, чудом уцелевшего дива Мерва, из знака горя и поражения стал как камень бахт[11] для сердец верующих. Блеск его изразцов, видимый на расстоянии дневного перехода, радовал сердца и вселял надежду на победу.

За пять дней до возвращения победителей в долину вступили войска наместника Саракусты, которые вел его старший сын. А еще за день до этого из столицы пришел большой караван, в котором ехали лучшие писцы двора халифа и его надим[12], Ибрахим аз-Зухри, известный поэт и ученый собеседник.

Наместник Саракусты прислал в подарок халифу двух рабынь, искусных в игре на лютне и на флейте, а Ибрахим аз-Зухри привез с собой несравненную Камар, слава которой распространялась по всему Хорасану. Говорили, что он купил знаменитую певицу у ее хозяина за пять тысяч динаров – лишь бы доставить удовольствие Аммару и развлечь халифа среди тоскливых будней военного лагеря.

Аммар, озадаченный нежданно открывшимся выбором, долго прикидывал, с чего начать, и в конце концов остановил свой выбор на Камар.

Три дня спустя

Надим Ибрахим разместился – впрочем, как и все, кто прибывал в Мерв этой осенью, – в одном из пустующих домов к западу от города.

Аммар с четырьмя приближенными, среди которых был и его любимец, поэт и насмешник аль-Архами, вошел в комнату. Под стенами стояли диваны с вытертой до ниток обивкой и два колченогих табурета. Разместившись среди убогой мебели, все стали хихикать и переглядываться. Ибрахим пошел за певицей и долго не возвращался. Отпускаемые на его счет шутки становились все злее.

Наконец в пыльную неприбранную комнату вошла женщина – рыжая и плоскогрудая. Аль-Архами прошептал: «Черны глаза возлюбленной моей…» – и все так и покатились со смеху. Женщина, однако, невозмутимо уселась в углу прямо на голые доски пола. Затем принялась настраивать лютню. Когда она взяла первый аккорд, все затихли – правда, кое-кому пришлось зажать себе рот рукавом, чтобы сдержать смех.

Камар тронула струны и запела:

– Завершилось время обмана! Где бы ты ни прятался, выйдет на свет твоя тайна…

Когда она дошла до строк: «Мое сокровище – тайна, которая лучше клада; Бессмертием награждает пленительная ограда. Нельзя не убить мне тайны; живет она только в смерти, Как тот, кто пленен любовью: тоска для него – отрада», – Аммар и аль-Архами, едва сдерживая крики восторга, повалились с диванов на пол. Аль-Архами сдернул с головы чалму и натянул драное одеяло с дивана, а его друг схватил корзину с бутылками оливкового масла и водрузил себе на макушку, руками продолжая отбивать такт. Бутылки разбились и в корзине, и на полу, масло текло по его лицу и груди, а приятель поэта кричал, как торговки на базаре, от переполнявших его чувств – не обращая внимания на Ибрахима аз-Зухри, который бегал вокруг и восклицал: «Мое масло! Мои бутылки! Мое масло!»