Ксения Медведевич - Ястреб халифа Страница 20

Ашшариты из кланов тоже надели самую простую одежду – они не хотели оскорбить своих старших праздничным и нарядным видом.

Грохнули барабаны, палачи подняли с колен троих осужденных и повели к деревьям. Это были предводители отрядов.

К Тарику, сидевшему на своем бледно-сером сиглави, быстрыми шагами подошел поэт аль-Архами и сказал:

– Господин, еще не поздно явить милость.

На них смотрели. Тарик, закутанный в угольно-черную джуббу, в утренних сумерках походил на ворона. Меж тем палачи уже накидывали петли на шеи осужденных.

– Милость?.. – Самийа переспросил с таким искренним удивлением, что у всех, кто еще на что-то надеялся, упало сердце.

Потом Тарик презрительно скривился и добавил:

– Боюсь, мой друг, милосердие и сострадание не входят в число моих главных добродетелей. Я бы даже сказал, что они вообще не входят в число моих добродетелей.

Каид-южанин, отвечавший за последний сигнал, заинтересованно наблюдал за беседой нерегиля и поэта.

– Господин, – не сдавался аль-Архами, – по твоему приказу вот-вот казнят надежду лучших родов аш-Шарийа. Умейя – прямые потомки Али, их родословной четыре века, Курейши тоже пришли с Посланцем из пустыни, это очень древний род…

– Четыре века?..

Если бы кто-то попытался вложить в этот вопрос еще больше холодного презрения и издевательской насмешки, у него бы навряд ли получилось.

– Я впечатлен, аль-Архами, – голос нерегиля сочился ядом.

И Тарик ободряюще обратился к каиду, стоявшему у стремени с желто-алым платком в руке:

– Вешайте-вешайте.

Юноша вскинул ослепительно-яркий шелк – и резко опустил руку. Барабаны зарокотали и смолкли. По рядам воинов пронесся горестный вздох. Многие закрывали лица руками и начинали молиться.

Барабаны грохнули снова.

И снова. И снова.

…Теперь пришла очередь старого седого тысячника, повидавшего на своем веку десятки сражений, и двух молоденьких сотников. Когда их поставили под деревья, из строя воинов Бану Худ раздался выкрик:

– Нерегиль! Возьми лучше мою жизнь, она мне не нужна, – но пощади моего сына!

По рядам, в которых уже и так слышался ощутимый ропот, пошел гул. Расталкивая воинов, вперед вышел еще не старый, с едва наметившейся проседью высокий ашшарит в сине-зеленом полосатом кафтане. Швырнув к копытам коня Тарика джамбию, он высоко поднял руки:

– Во имя Всевышнего! Если тебе нужна чья-то кровь, пусть это будет моя кровь!

– Отец, нет! – Это кричал юноша, палачи держали его за локти и не давали сойти с места.

Тарик, не обращая внимания на выклики и нарастающий гул, придержал затоптавшегося коня и невозмутимо осведомился:

– Кто позволил тебе покинуть строй, о неразумная скотина?

Войско ахнуло.

– Будешь следующим.

Взлетел в воздух желто-алый шелк, грохнули барабаны.

Ханаттани поволокли к деревьям несчастного отца, и палач отпустил локоть приговоренного – юноше пришлось подождать своей печальной очереди.

Увидев, кого палач оставил стоять на коленях на мокрой от росы траве, аль-Архами охнул, закрыл лицо рукавом, а потом вдруг с решительным лицом вновь шагнул к нерегилю. Загремели барабаны.

– Господин…

– Это опять ты? – В голосе нерегиля послышалась угроза.

– Я прошу тебя помиловать лучшего поэта аш-Шарийа.

И аль-Архами опустился на колени у копыт фыркающего и мотающего головой сиглави. Конь затоптался, когда поэт коснулся лбом травы и застыл в такой позе.

– Ты так мучаешься, мой друг, что я подумал: может, тебе легче разделить участь тех, кому сострадаешь?

Тарик улыбнулся, да так, что многие попрощались с опрометчивым ходатаем. В конце концов, милосердие должно ограничиваться благоразумием. Только глупец может не видеть, что пришел час мщения самийа, – сумеречник не выпустит трепыхающуюся меж клыков добычу.

Однако поэт, не раз просивший за друзей и родичей перед троном халифа, не двинулся с места и не поднял головы. Барабаны грохнули. Аль-Архами не пошевелился. Тарик сморщился и посмотрел в сторону осужденных. Их осталось двое – юноши в одинаковых белых накидках. Палачи подошли к ним, подняли с колен и повели к деревьям.

Нерегиль снова улыбнулся и перевел взгляд на аль-Архами:

– Лучший, говоришь?.. Ну пусть прочтет что-нибудь. Но смотри, поэт, – если ты соврал, я тебя добавлю к висельникам – для ровного счета.

За спиной самийа несколько тысяч человек замерли от ужаса. Аль-Архами, не изменившись в лице, распрямил спину и прижал ладони к груди в жесте благодарности.

– Правый, – сказал он каиду с платком.

Тот сделал знак палачу подвести осужденного. Юноша шел, высоко подняв непокрытую голову.

Палач поставил его на колени рядом с придворным поэтом. Молодой человек поднял глаза и выдержал взгляд самийа.

– Ты поэт?

– Всевышний рассудит, – пожал плечами юноша.

– Читай.

– Что тебе прочесть, господин? – спросил юноша так спокойно, словно стоял не между нерегилем и палачом, а среди друзей в собрании.

– Тебе виднее, – издевательски усмехнулся самийа.

Юноша на мгновение задумался и сказал:

Тебя в разлуке я вижу ясно глазами сердца.Будь вечным счастье твое, как слезы моей тоски!Я не стерпел бы сетей любовных от прочих женщин,Но мне отрадны, мне драгоценны твои силки.Подруга сердца, я рад, я счастлив, когда мы вместе.А здесь горюю, где друг от друга мы далеки.Тебе пишу я глубокой ночью – пусть не узнаетНикто на свете, что муки сердца столь глубоки.Скорблю о милой, как о далеком волшебном рае,Любовью дышит любое слово любой строки.К тебе умчался б, но ведь не может военачальникПокинуть тайно, любимой ради, свои полки.К тебе пришел бы, к тебе прильнул бы, как на рассветеРоса приходит к прекрасной розе на лепестки.[19]

Тарик долго молчал, и по лицу его ничего нельзя было прочесть. На поле перед падубовой рощей стало очень тихо, словно никого, кроме самийа и поэта, там и не было. Слышалось только, как глубоко в лесу угукает горлица. Потом самийа вдруг сказал:

– Мне… называли твое имя. Почитай еще.

– Что бы ты хотел услышать, о господин?

И Тарик ответил:

– Я знаю, что ты недавно написал стихи, которые никто из людей еще не слышал. Прочти их.

Юноша удивленно глянул на самийа, однако овладел собой и ответил:

– Как скажешь, господин.

А потом прочитал:

…Примчавшись на родину, всадник, ты сердцу от бренного телаПривет передай непременно!Я западу тело доверил, востоку оставил я сердце —И все, что для сердца священно.От близких отторгнутый роком, в разлуке очей не смыкая,Терзаюсь я нощно и денно.Господь разделил наши души. Но если захочет Всевышний,Мы встречи дождемся смиренно.[20]

Закончив чтение, юноша ахнул – он только что понял, как его стихи должны были отозваться в сердце Тарика. Стоявший рядом на коленях аль-Архами побледнел от ужаса. Меж тем нерегиль сидел в седле неподвижно, и по лицу его тенями бежали мысли, не доступные разуму смертных.

– Мой друг был прав, – наконец сказал Тарик. – Ты выразил в четырех бейтах все, что я не смог сказать, исписывая свиток за свитком поэтическим мусором. Мой друг считает тебя лучшим поэтом среди ашшаритов, о Мунзир ибн Хакам из рода Курайш. Ты свободен. Освободите также и того человека, – Тарик кивнул в сторону последнего осужденного. – Я побежден.

И, сказав эти загадочные слова, самийа тронул коня. Но Мунзир ибн Хакам, которому уже развязали руки, взялся за повод серого жеребца Тарика и спросил:

– Господин, откуда тебе стало известно об этой поэме? Я не показывал ее никому, даже брату! – И юноша кивнул в сторону деревьев, куда уже дошло известие о помиловании.

– Мне сказал о ней один знакомый, с которым я часто играю в шахматы. Он нашел ее среди бумаг в твоем ларце для писем, – ответил Тарик.

– Но как твой знакомый проник в мой дом? – удивился поэт.

– Через окно, на котором ты поленился поставить печать, защищающую от джиннов пустыни, – усмехнулся самийа.

Юноша разинул рот от изумления, а Тарик добавил:

– Будешь проезжать через плоскогорье Мухсина – повернись к северу и позови Имруулькайса. Силат будут рады принять тебя в своем городе, о Мунзир ибн Хакам – поэт милостью Божией.

4. Небесный волк

Аммар выслушал вести о поражении джунгар и об… упорядочивании ослушавшихся отрядов, не изменившись в лице. Общение с нерегилем все более напоминало охоту с огромной прирученной рысью: отпустишь сворку сильнее – зверь того и гляди проволочет тебя по кустарникам, скакнув за добычей. Накрутишь ремень на кулак – будет рваться, задыхаясь в ошейнике. Впрочем, не сам ли халиф сказал нерегилю: «Я даю тебе право казнить и миловать»? Хотя Аммар не ожидал, что самийа умудрится казнить сыновей самых знатных родов халифата – и помиловать простого сотника из захудалой боковой ветви Курейшитов.