Анна Гаврилова - Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! (сборник) Страница 26

Мысль напустить на соседей степняков крепко засела в княжьей голове, а тут ещё ни с чем вернулся Хорнимир… Словом, Осколод согласился, рассудив, что лучше сам побережёт верные дружины. А хазаров не жалко.

Но, прознав о ряде с извечными своими врагами, в городе взбунтовались булгары, требуя от князя не принимать такой «помощи». Перетерпеть предательство, этот «подлый удар» в спину, когда свершаются великие дела, Осколод не мог. Права не имел. Возмущение он подавил жестоко, расплатившись за неуемное самолюбие жизнью сына [12] . В отсутствие родителя Тур взялся было по младости лет усмирить булгарский конец, да напоролся на засады.

В тот самый час к Киеву уж подступали хазары. С «соизволения» киевского кагана степняки выполнили грязную и кровавую работу… Из булгар уцелели немногие, за иных вельмож вступилась по старой памяти сама Дира, смирив гнев мужа. Но и те ели землю и клялись Осколоду в верности до конца дней своих.

Ему казалось, Удача ещё улыбается, когда в Киев добрался словенский князь Вадим. Но Осколод на уговоры и посулы не поддался – слишком хорошо знал он железную хватку отчима и в успех Вадимовой затеи не поверил. Правда, едва лишь тот, озадаченный, отбыл назад, киевский правитель приказал Хорнимиру готовиться к набегу на кривичей. Он рассудил, что если уж каким-то чудом Вадим справится с варягами, то посмотрит сквозь пальцы на утрату Полоцка, где также сидели Рюриковы бояре.

Сборы были в разгаре, чтобы нагрянуть по весне, когда с Приильменья явились плотники и принесли весть о лютой смерти матери. Но это знамение не остановило киевского князя. Рюрик был слишком поглощен заботами на северах.

Осколод понял, что нужно действовать и вернуть себе увертливую Удачу. Да кривичи бились храбро. Разорив и пограбив окрестные земли, от стен полоцких Осколод отступил, решив догнать ее у Царьграда.

Пути были изведаны ещё в прошлый поход, и он вновь расправил паруса.

Глава 4

Едва Осколод отправился в новый поход на ромеев, жизнь в Киеве заметно изменилась. Все чаще случались стычки между полянами и хазарами, булгары тоже не оставались в стороне. Простой народ шел на поклон к княгине, просил защиты и милости.

Хоть дружина, что осталась при ней в городе, и была достаточно велика, но людей все равно не хватало. Хорнимир и так гонял оставшихся до седьмого пота. Поэтому отрокам все чаще поручали мужскую работу, а те едва не дрались за право постоять на воротах или нести дозор на только недавно выстроенных, пахнущих смолой сторожевых башнях на случай пожара ли, врага или просто каравана.

Ясное дело, и выбраться с княжеского двора стало куда труднее, но в этот раз Добре удалось улизнуть.

На землю вот-вот лягут сумерки, солнце уже окрасилось в закатные цвета. С севера движется грозовая туча, но здесь небо все ещё чистое, воздух сухой. Ветер дует настойчиво, бросает в глаза колкий песок и серую пыль.

Добродей шел, не оглядываясь, кулаки сжаты, взгляд холоднее льда. В голове только одна мысль, и, кажется, она вот-вот, выжрав мозг, пробьет череп.

Чем ближе к окраине, тем меньше людей на улицах, меньше детей. Окна домов смотрят опасливо, псы лают без особой храбрости. Недоброе предчувствие легонько тронуло сердце, но Добря отмахнулся. Домик, в который якобы входил Вяч, совсем близко. Ах, вот же он…

Перекошенный. Кажется, ветхие бревна могут в любой момент рассыпаться в труху. Зато крыльцо новехонькое, даже издалека видно – надежнее не бывает.

Сперва Добря хотел подойти вплотную, подождать прямо на ступеньках, но передумал. Уселся у соседского плетня.

Сумерки наползали медленно, ожидание превратилось в настоящую пытку. Добря не шевелился, приклеился взглядом к крылечку. Зубы сжимал так, что челюсть сводило. Кулаки налились такой тяжестью, что, кажется, одним ударом сможет пробить щит, переломать хребет коню. Несмотря на жаркую погоду, в груди прочно обосновалась стужа.

«Ну же! Давай! Приди!»

Мир утратил прежние краски – ночной черноте всегда предшествует серость. Воздух наполнился холодом и влагой, гроза стала ближе, в небе то и тело вспыхивали молнии.

«Перун на моей стороне, – догадался отрок, – значит, и правда за мной».

Злость начала гаснуть, отступать под напором ночного мрака. А Добря не понимал – радоваться ему или грустить. Вяч не идет, Горян ошибся. А может, и не ошибся, но Добря неправильно истолковал?

Поднялся. За время, что бездвижно сидел у плетня, ноги затекли, ступни – будто по хвое прошелся, пришлось обождать ещё немного. Он повернулся, готовый уйти, и остолбенел.

Вяч в десятке шагов, приближается быстро. На губах широкая улыбка, глаза сияют ярче, чем все звезды, вместе взятые. Слуха коснулся переливчатый свист, ещё немного, и Вяч не то что запоет – в пляс пустится. Он поравнялся с Добрей и… прошел мимо, не заметил.

В доме будто расслышали шаги Вяча, доселе мрачные окошки озарились светом.

Не дыша, Добря наблюдал, как отец протопал по крыльцу, распахнул дверь и исчез внутри.

– Как?.. – выдохнул отрок. – Почему?

Оцепенение спало не сразу, мальчик ринулся следом. Дверь не поддалась, тогда начал колотить изо всех сил. Ему ответил яростный рык:

– Кто там?!

Но Добря продолжал колотить проклятую дверь, чувствуя – ещё немного и разобьет руки в кровь.

Его отбросило назад, едва успел увернуться от удара и ринулся в проем. Отец на голову выше, сильнее, впрочем, уже ненамного. Кулаки уперлись в грудь Вяча, из горла вырвалось отчаянье:

– Как ты мог?! Ты предал! Меня! Мать!

– Стой! – Голос Вяча прозвучал растерянно, только Добря останавливаться не собирался, напирал. – Добря! Опомнись!

Мальчик зарычал, бросился вперед, и мир померк. Спину пронзила страшнейшая боль, ноги подкосились. Равновесие удержать не смог, новый удар пришелся в лицо… хотя внешне домишко выглядел хрупким, пол оказался крепче камня.

– Не бей его! – крикнул Вяч. – Это мой сын! Добря, ты как?

Перевернуться на спину получилось не сразу, на плечо тут же легла рука отца, но Добря оттолкнул. Поднимаясь, сквозь туманную пелену увидел и обеспокоенное лицо Вяча, и бледное личико женщины. В руках хозяйки ухват, им-то и вытянула по спине.

– Баба, – выплюнул Добродей.

– Сын, эта женщина…

– Не надо!

– Добря…

Мальчик вытер рукавом разбитый нос, полотно тут же окрасилось в багряный цвет. Скоро кровь высохнет, останется на рубахе новым бурым пятном. Сколько таких следов на его одежде… только прачка знает, она единственная, кому не безразличны подобные пятна.

Сердце глухо стучит о ребра, во рту солоно. Добря смачно харкнул на пол, снизу вверх глянул на отца:

– Предатель.

Лицо Вяча вытянулось. Мгновенье назад он казался виноватым, а теперь озлобился, во взгляде полыхнул огонь:

– Прикуси язык! Сам не знаешь, что мелешь!

– Да ну?

– Добря… мы никогда не вернемся в Рюриков город. Это было ясно с самого начала. И твоя мать тоже про это знает. Она наверняка уже приняла нового мужа…

– Не смей так говорить!

– Но это правда. Ты – дитя, хоть и подрос уже. И ничего не разумеешь в жизни.

– Да я поболе…

– Цыц! Я женюсь. Это решено.

Добродей глянул на женщину с ухватом, в глубине души страстно надеясь, что взгляд испепелит эту ведьму. Голос Вяча прозвучал гораздо спокойнее:

– Нужно учиться жить дальше. Это разумное решение, Добря.

– Ты мне больше не отец.

В горячем молчании раздался пронзительный детский плач. Младенец ревел в подвесной колыбели у дальней стены, близ красного угла.

– Ты не можешь отказаться от родства, сын, – сказал Вяч бесцветно. – Родство – дар богов, в тебе моя кровь. Ты не смеешь нарушать их законы.

– Смею.

Вяч печально усмехнулся, кивком головы велел бабе успокоить малыша. Добря отметил – сделал это по-хозяйски, с толикой особой власти, право на которую имеет только муж.

– Если нарушишь, не этот, так следующий – волхвы проклянут, да и князь тебя погонит. Преступнику не место в дружине правителя.

– Пусть.

Добря двинулся к выходу, равнодушно проследовал мимо отца. В распахнутую дверь ворвался тугой порыв ветра и запах грозы. Огоньки лучин задрожали, на стенах всколыхнулись тени.

– А знаешь… – Добродей обернулся, уголок рта пополз вверх, – я ведь, если чего, могу в Рюриков город вернуться. Ведь на моих руках нет крови, я никого на бунт не подбивал.

Щеки Вяча загорелись, следом на лицо набежала чёрная туча, которая стерла румянец, истребила последнюю надежду во взгляде.

– Ты мне больше не сын, – пробормотал он.

– Я первым от тебя отрекся, – усмехнулся мальчик и шагнул в ночь.

Дождь хлынул внезапно, будто там, на небе, перевернули здоровущий чан. Дорожная пыль тут же превратилась в грязь, лужи растекались и полнились быстро. В небе громыхало, длинные изломанные молнии освещали путь. Ветер просто сбесился, рвал крыши домов, сараев. Он то ударял спереди, пытаясь опрокинуть Добрю, то бил со спины, словно подгонял к княжескому двору. А мальчик не торопился…

Здесь, в сердце грозы, он чувствовал себя как нельзя лучше. Дождь смывает слезы, громовые раскаты заглушают рыданья, темнота укрывает от чужих взглядов, а молнии дарят надежду – вдруг одна из них попадет в темечко, и тогда все, конец мученьям!