Мила Коротич - Терракотовые сестры Страница 42

– Нам нужно добраться до большого соленого моря, в котором нельзя утонуть. Там переход из мира в мир.

– Я знаю дорогу, – отозвался Асит. – Только путь неблизкий. Сначала до большой реки, потом по ней к морю. Пересечь его. Там по суше до другого, теплого моря, где всякого народу много и все непохожи на нас. Больше на нее похожи, – он махнул головой на Казакову. – Его пересечь и потом пешком по горам и пустыням в жару. Городов много надо пройти, портов, пустых земель.

– Откуда ты знаешь? – Разговор и небрежение раздражали девушку все больше. Асит, такой честный и благородный вчера, сегодня просто угнетал ее своим тоном. А эта Мэй строит из себя! А он к ней так и лезет… Только когда оба удивленно подняли брови в ответ на тон казаковского вопроса, Машка сообразила, что ведет себя неадекватно и вопрос задает неточно, непонятно кому. «Теряю свою профпригодность», – снова раздосадовала она.

– Моя мать там жила, – ответил Асит.

– Узнала в Лотосовом дворце, – одновременно с ним сказала Мэй.

Оба усмехнулись и встретились взглядами. Долго смотрели друг на друга.

«Вот стошнит меня сейчас», – немотивированная ревность лезла откуда-то из глубины у Маши.

– Вы тут воркуйте, а я переодеваться буду, – пытаясь все-таки совладать с собой хоть как-то, заявила девушка. Отошла на несколько метров и стала развязывать тук. О, тут из вредности узлы не слушались, давсновское платье путалось, а родные кеды не желали завязываться нормально. Сшитое в талию, длинное, синее, с узорным воротом и разрезом на груди, оно село тем не менее как влитое. Скрывало привычные джинсы, но они его не портили. Казакова справилась с одеждой, но раздражение не утихло. Тем более что эти двое сидели на земле и мирно беседовали. Даже более чем мирно. Невозмутимая Мэй опускала глаза, как японская гейша в кино, а молчаливый Асит смотрел на нее и улыбался.

Казакова решила сделать вид, что ничего не замечает в этой парочке, но кайф из вредности поломать: в войне и в любви все средства хороши… А потому бухнулась бесцеремонно животом на колышущийся ковыль, подперла ладонями подбородок и самым невинным голосом спросила:

– Асит, как же ты пойдешь, ты же ранен? – Машка томно тряхнула волосами и повернулась на бок. В платье это, наверное, не очень изящно получилось, но эффект произвело нужный – эти двое отлипли друг от друга. – Болит еще? – Казакова протянула руку, чтоб коснуться мужчины, но тот отпрянул.

– Не надо, девочка.

– Маша, соблюдай приличия! – строго сказала Мэй. – Хочешь помочь – отдай нашему проводнику своего коня, раз ты такая умная и заботливая.

– Ты вылечила меня, Мэй, – Асит прикрыл рукой бурую прореху в халате, – и конь у меня есть. Нам в путь пора.

– Что, и нога совсем не болит? – удивилась Казакова.

Тот посмотрел непонимающе и направился к лошадям, мирно пасущимся в стороне. Но он явно хромал, причем именно на ту ногу, которую поранила девушка. Крепенькие коренастые лошадки степняков отпрянули, резко заржали, когда Асит проходил мимо. Но сам он проследовал мимо к лежащей в пене кобыле. Та тут же встала, такая же взмыленная, с выпавшим набок языком, выпученными глазами, на нее было неприятно смотреть. Но она покорно подставила спину седоку. А когда все трое медленным шагом пустили коней по степи в сторону заходящего солнца, репортерским взглядом Казакова зацепилась на то, что белая кобыла Асита не сгоняет мух хвостом. Те роем сидят на ней, как на падали. И всадника это тоже не раздражало почему-то. Сначала Маша списывала такую странность на разницу в требованиях к гигиене, но потом из ноздри лошади вылез червяк.

Разговор тоже не развеял странностей. Особенно когда Асит сказал, что видел свою мать последний раз двадцатого июня.

– Так, кажется, исчисляют дни в ваших краях, – и он впервые с нежностью посмотрел на Машу. И тут же помрачнел: – Мы нехорошо с ней расстались. А ты в степном платье совсем девочка. – Голос мужчины снова потеплел.

– Спасибо, папочка! – недовольно фыркнула Казакова. Она бы хотела услышать другое. – Но вот ведь совпадение! – изумилась Маша. – Я сюда попала тоже двадцатого июня. Вчера. Похоже, это какое-то волшебное число. Или нет, просто скоро день летнего солнцестояния и все смешивается тут и там. – Для самой себя Маша решила, что несет всякую чушь, чтоб привлечь внимание Асита. Ну, или, по крайней мере, отвлечь его от Мэй. Из вредности. Из ревности. Ибо все знают, что женщина – существо мелочное и мстительное. «Хм, а я ведь себя никогда не ощущала более женщиной, чем здесь, сейчас, в этом странном магическом мире. Рядом с этим диким молчаливым кочевником. От него исходит что-то не поддающееся логическому осмыслению. И словно стопор какой-то стоит одновременно…» Пришибленная собственными выводами, Казакова замолчала.

И молчала нереально долго для самой себя: до вечернего привала.

Гору Богда еще было видно на далеком восточном горизонте. Но все, что связано с ней, казалось уже сном. Трое спешились. Асит велел не разводить пока огня, а сам ушел добыть что-нибудь к ужину. Его странная лошадь прошла несколько шагов и встала, как вкопанная, не шевелясь. Кони женщин сторонились ее и фыркали негодующе всю дорогу, а теперь просто держались подальше, тревожно кося глазом в ее сторону, то и дело оглядываясь, поднимая голову от сочной травы.

– Маша, – окликнула задумавшуюся девушку Мэй, – тебе надо вернуться к соленому озеру. Найдешь дорогу сама? Тут трудно заблудиться: держи путь к горе или пусти коня вскачь – лошадь степняков должна сама вывести тебя к стойбищу.

– С чего бы это? – оторопела Казакова. – Решили от меня отделаться? Я вам мешаю любезничать?

Мэй и бровью не повела. Китайская кукла в синем одеянии со своим каменным мечом невозмутимо-кротко восприняла бурю русских эмоций.

– Маша, тебе надо уходить. Асит не человек, и я думаю, даже не живой. Он заведет нас в глухую степь и попытается прикончить. Или съесть наши души. Или что там еще делают колдуны с жертвами.

Девушка решила, что названая сестрица сдурела от ревности. Но та продолжала:

– Он все время пытается нас поссорить между собой, то приближая, то удаляя от сердца. Может быть, его план – чтобы мы перебили друг дружку. Или просто на ссоры полюбоваться. А ты так легко поддаешься. Как маленькая девочка ревнуешь. Борешься за внимание.

– Вот не надо мне тут переходить на личности! – взвилась было под облака Казакова. Но осеклась. Мэй точно поставила диагноз ее чувствам…

…Косматая ведьма шулмас довольно заворчала во сне. Младенец в железной люльке тоже похрюкивал, выставив чешуйчатую пятку. Мать его, чернолицая зубастая тощая дылда с ослиным хвостом на затылке, захрапела сразу же, как только мужчина слез с нее. Стоглавый черный мангус, муженек, уже давно не почитал жену своим вниманием, вот и сейчас где-то шляется или дрыхнет в канаве, свернувши в косы сотню своих блестящих шей. А этот неживой чужой колдун знал, что надо делать. Колдун. Как есть колдун! Почему ведьма не почуяла его силу, как только он отодвинул полог их кочевой юрты?

– Прекрасная хозяйка даст усталому путнику напиться? – сказал он, входя. Ни страха, ни сомнения в голосе.

И двадцать раз не успела вздохнуть шулмас после этого, а чужак уже тискал пять ее отвислых сисек, и, хоть убей ее тенге, она сама бросилась ему в объятия.

Сначала она просто хотела потешиться и съесть заблудившегося странника, но уж больно сладко он все делал. Ее черные обломанные когти царапали страстно человеческую несвежую одежду и разорвали-таки ворот халата, да так и взвизгнула ведьма: неживая плоть поползла под сукном, отделяясь от костей. Падаль, даже ходячую, косматая ведьма не любила, зарычала по-звериному. А мертвяк только крепче сжал ее и прошептал на ухо: «Тихо-тихо-тихо!». Потом, когда невозможно было остановиться, захмелевшая от удовольствия шулмас уже не думала, что лапы ей греет не только мужская плоть, но и сильный знак на ней. Восемь стрел летели из круга. Клеймо на лопатке наглого чужака то проступало, то исчезало, но пекло от него жарко, и демоница млела.

После финала она заснула довольная. Без мыслей, без сомнений, без оглядки. Мужчина пренебрежительно хмыкнул: не женщина – мечта! Не надо говорить, не надо тратить силы на ложь. Ты дал, что мог, она получила, что хотела, и довольна! Не заметила даже, что ты держишь ее за ослиный хвост, связав тем самым ее волю. Вот и сейчас она пузыри пускает по самые коленки, а ты под второй справа грудью ее нашел то, что искал, и вытащил уже, а она и не заметила. А должна бы хранить как зеницу ока, как младенца своего, ан нет, прощелкала!

Мертвяк вышел в сгущающийся сумрак, довольный, пряча за поясом черный рожок на черной цепочке из ста круглых звеньев: «внешние души» стоглавого мангуса. В проклятой кочевой юрте похрапывали двое. Как неверная жена будет объяснять своему мужу пропажу талисмана, похитителя не интересовало. Его вообще мало интересовали судьбы тех, кого он поимел за две тысячи лет жизни и несколько месяцев смерти. А напрасно, оказывается. Вот уже двое суток он осознал, что напрасно. «Как причудливо ложится карта! Как непредсказуем голос крови, мама!» – думал он, шагая по вечерней степи в сторону оставленных в ней дочерей.