Александр Бачило - Помочь можно живым (сборник) Страница 43

Словом, литературе теперь не до бакалавриных. Они, прохвосты, с одной стороны задачам идеологического воспитания не соответствуют, а с другой – коммерческого успеха с них ожидается, как с козла молока…

– Да-а, – сочувственно кивал я, слушая Мишины излияния. – Система! Волчьи у нас законы. Однако извини, старик, тоски твоей не пойму. Если ты настоящий писатель, так не участвуй в ихнем естественном отборе! Не роняй своего писательского достоинства перед заезжим редактором, пусть обвиняют тебя в чем хотят, гни свою линию – и точка!

Бакалаврин вздохнул.

– Настоящий писатель… – он вдруг поглядел на меня с испугом. – А если все они правы? Откуда мне знать? Вот пишу я, упираюсь, а ведь сам не имею понятия, нужно это кому-нибудь или нет…

Я пожал плечами.

– Тяжело с вами, с писателями. Ладно, давайте лучше выпьем.

– Давайте, – меланхолически согласился Миша. Мы подняли стаканы.

– Ваше здоровье! – сказал я.

– Не говори сего! – завопил вдруг Ерема и попытался закрыть мне рот ладонью.

– Молчи! – кинулся было и Бакалаврин, но махнул рукой и сел.

– А! Поздно. Пей, пей, не останавливайся, а то и этого не достанется…

Я выпил, удивленно косясь на собеседников. Чудные ребята! Неожиданно дверь номера широко распахнулась, и в комнату, бухая ногами, ввалился новый гость.

Я уже привык к тому, что все литераторы бородаты, но у этого борода была по-особому всклокочена и торчала не вниз, а вперед, как совковая лопата. От такой бороды лицо его, с узкими, хитро сощуренными глазами, казалось вогнутым, словно бы нарисованным на внутренней поверхности полумесяца. На тучном узкоплечем теле мешком висела какая-то ряса – не ряса, черный застиранный балахон, пузырем вздутый на животе.

– Пьянствуете… – неодобрительно пробурчал вошедший и решительно направился к столу.

Бакалаврин и Ерема проворно разобрали свои стаканы. Гость не растерялся. Он схватил оставшийся на столе мой стакан, наполнил его водкой до краев и небрежно выплеснул себе в рот.

– А чего теплая? Остудить не могли?

Два здоровенных огурца, не успев хрустнуть, исчезли, сгинули в нечесаных дебрях его бороды.

– Что, Миша, кручинишься? – сказал он, чуть подобрев, и блаженно развалился на стуле с явным намерением надолго присоединиться к компании. – Ан смотри в другой раз, чего на бумаге писать, а чего и про себя держать…

Бакалаврин только отмахнулся, а Еремей произнес сердито:

– Не твое дело, Фома, дело…

– Нишкни! – огрызнулся Фома. – Я сей предмет изрядно разумею, чай грамоте обучен. По мне, так оно надо наказывать вашего брата за гордыню да за скверну. Моя бы воля была…

– Да-а уж, – протянул Бакалаврин, – была бы твоя воля… Фома, не обращая на него внимания, тряс бородой:

– Чему учили нас отцы, матеря? Покорности! Указует тебе редактор: надобны вирши благолепные. Дай ты ему благолепие! Покорствуй! И вкусишь всех благ.

– Да ведь время уже другое! – вяло возразил Миша.

– Это какое ж другое? – с подозрением уставился на него Фома. – Люди-то все те же. Стало быть, и время то самое. Нашинское! Да хоть бы и новое пришло – каждому времени потребны свои вирши благолепные!

Словно бы водички из графина, он снова набуровил себе полный стакан водки и в пылу красноречия освежился им, не закусывая.

Бакалаврин улыбнулся мне и развел руками.

– Там наверху есть еще кое-какая посуда… – сказал он вполголоса.

Пришлось мне выбираться из-за стола, не лаяться же с Фомой из-за стакана? Тоже, небось, писатель – вон какая фигура колоритная! Одна борода чего стоит…

Поднимаясь по лестнице, я услышал, как хлопнула входная дверь – пришел кто-то еще. Устроили проходной двор, подумал я. И чего эти писатели никак не разъедутся? Семинар давно кончился, нет, торчат тут. Тары не напасешься. Однако долго сердиться мне не пришлось. Па возвращении в комнату Бакалаврина я увидел, кто был новый гость, и сердце, соскочив с обычного ритма, прошлось несколько раз по барабанам в размере «Ламбады».

У стола, небрежно закинув ногу на ногу, сидела гордая черноокая и черноволосая красавица, увлеченная, казалось, спором Бакалаврина с Фомой. Я запнулся о порог и чуть не уронил посуду. Девушка медленно перевела взгляд на меня.

В глазах ее было что-то, внушающее одновременно и восторг и ужас. Дьявольское веселье сверкало в них, но за ним чувствовалась глубоко упрятанная тоска.

«Ламбада» моя заглохла, словно раздавленная каблуком, а вместо нее получился надсадный рев труб, отдаленный гул толпы, потянуло дымом костра, сложенного на площади, пронеслась пелена копоти от факелов стражи, и багровые отблески стерли с лица приговоренной смертельную белизну.

– Ведьма! – едва донесся чей-то истошный крик.

Но в следующую минуту наваждение рассеялось, девушка казалась теперь вполне обыкновенной. Я облегченно вздохнул, лишь стал внимательнее прислушиваться к своим ощущениям. Не Еремушкино ли зелье начинает действовать? Нет, кажется, все в порядке. Просто, видимо, усталость, перелет, акклиматизация…

Да нам ли пасовать перед подобной ерундой? Я решительно оборвал перепалку двух охламонов, ничего вокруг не замечав¬ших, и пожелал быть представленным. Выяснилось, что девуш¬ку зовут Алиной, и она тоже имеет какое-то отношение к прошедшему семинару молодых литераторов. Но какое именно, я так и не понял, потому что Бакалаврин с Фомой снова принялись спорить. Алина слушала их с таким интересом, что я не решился заговорить с ней, да и не представлял пока, о чем нужно говорить. Все стулья теперь были заняты, и мне пришлось довольствоваться низеньким пуфиком, зато у самых ее ног.

Я расплескал остатки Еремушкиной жидкости по стаканам и один из них протянул Алине. Она взяла его, даже не поглядев в мою сторону, все ее внимание поглощал Бакалаврин.

– Нет, – говорил он, – нет, Фома! Ты сам знаешь, рецепт твой мне не подойдет. И не потому, что я, там, ниже своего достоинства считаю писать, как скажут, а потому, что не получится ничего путного, те же самые редакторы будут недовольны. Либо халтура выйдет, либо просто ни строчки не напишешь, как ни бейся. Вот я этим летом пытался вставить в старую свою повесть «Сумерки» социальный оптимизм. Все лето провозился, а когда вставил-таки, ее из плана-то и выкинули. Рецензенты зарубили…

– «Сумерки» припомнил? – хитро прищурился Фома. – А скажи-ка, сударь мой гиацинтовый, ты, грамотку свою поправивши, где следует, сам ее редактору отнес? На второе прочтение?

– А почему это я должен к нему каждый раз бегать? – высокомерно произнес Миша. – Я все по почте отправил…

– То-то, по поште! – передразнил Фома. – Самотеком так и пихнул. И приписки-то никакой приложить не помыслил!

– Какие еще приписки? – Бакалаврин досадливо поморщился. – Рукописи у них регистрируются, значит, должна быть запись, что повесть отправлена на доработку, когда и по какой причине. Я имею право требовать в месячный срок…

Фома тоскливо вздохнул.

– Грубый ты. Требовать! Право! Нешто на Руси так делается? Не о правах думай, чай, прав-то у него, у начальника, не меньше твоего. А думай о душе, душу ему прежде согрей. Поклонись хоть добрым словом, коли жалко зелена вина да красного товару. За науку благодари, да божись, что в точности все выправишь. Главное дело, чтобы лик твой ему примелькался. Тоже, не турок ведь и он, авось на знакомого человека кобелей цепных пускать не станет…

– Да, – вставил я, – Фома прав. Мы живем в обществе постоянного торжества неформальных отношений.

Алина посмотрела на меня и чуть улыбнулась. Ободренный, я принялся развивать мысль:

– В самом деле, куда проще договориться с человеком, чем требовать от него чего-то по закону. Все равно он сделает по-своему, просто назло.

Бакалаврин замотал головой.

– Не то, не то вы все говорите! Чего это я буду с кем-то договариваться? Пускай мои произведения договариваются. А если они – дрянь, то я не хочу, чтобы их печатали. Это же позор!

– Произведения чтоб договаривались? – Фома тоже не на шутку раскипятился. – Да ты ведаешь ли, сколько нас таких, боговдохновенных? Тьма тем! А редактор, поди, и сам не ангельского чина, ему колосья отделять от плевел некогда, план у него!

– Граждане литераторы! – громко возгласил я. – Напрасно вы схватились, вас рассудит Вечность. Давайте спустимся с горных высот теории подмазывания к насущным проблемам сегодняшнего дня. Предлагаю тост за посетившую нас даму!

Фома с готовностью схватил стакан, а Бакалаврин тяжело вздохнул. Чувствовалось, что ему теперь не до того.

– Ладно, – сказал он наконец, – за даму, так за даму.

– За, дай Бог, не последнюю! – неизвестно к чему добавил Фома и, как всегда, выплеснул водку куда-то в самую глубину организма.

Я поднес стакан ко рту и тут заметил, что Алина смотрит на меня пристально. Снова подступил к сердцу легкий холодок, словно я взглянул на землю с крыши небоскреба. Стакан дрогнул в руке. Я искательно улыбнулся.