Ксения Медведевич - Сторож брату своему Страница 64

Неделя с лишним спустя

По крыше айвана молотил дождь. С карниза лило так сильно, что даже ветер не мог разбить на капли эту прозрачную, рвущуюся вниз струями завесу. На гладкие полированные доски пола текло, и аль-Мамуну уже дважды приходилось пересаживаться вглубь террасы.

Невольники перетаскивали подушки и жаровню. Абдаллах поплотнее запахивал стеганый халат и протягивал руки к тлеющим угольям. Ни плотные чулки, ни туфли, ни верблюжье одеяло не спасали от холода. Да что ж это за лето такое, о Всевышний…

Из комнат донеслось всегдашнее – звяканье и звон покатившейся по изразцам посуды. Хорошо, что чашка золотая, а то сколько б фарфора уже было перебито…

Обтирая ладони полой желтого кафтана, на айван вышел Садун-лекарь. Поклонился. Лысая непокрытая голова блестела в белесом свете бескровного зимнего дня. Тьфу ты, зимнего…

– Ну? – без особой надежды вопросил аль-Мамун. – Какие новости?

– Все по-прежнему, о мой халиф, – со вздохом ответил Садун, поднимая голову. – Отказывается от всего, кроме хлеба и воды. Говорит, что аль-Амин посадил его на хлеб и воду, и он обязан исполнить приказ.

Из-за спины аль-Мамуна донесся мрачный смешок. За низенькой ханьской ширмой сидела госпожа Мараджил. В дождливом сумраке изображенные на лаковых поверхностях драконы казались снулыми и потускневшими. Оглянувшись, Абдаллах увидел, как над краем ширмы колышется перо на шапочке матери.

– Что еще сказал нерегиль, о Садун? – со вздохом спросила госпожа Мараджил.

– Ничего, о великая, – с таким же вздохом отозвался лекарь. – Он молчит.

Правильнее было сказать – молчит и смотрит. Аль-Мамуну уже приходилось слышать: опытные, бывалые воины умоляли каидов не ставить их на часы. Даже откупаться пробовали. Абдаллах устроил несколько разгонов, с палкой и топаньем ногами. Здоровенные мужики тряслись и бормотали одно и то же: «Он смотрит». Если бы аль-Мамун сам не видел – ни за что бы не поверил. Ветераны ушрусанских кампаний сидели на молитвенных ковриках, бормотали имена Всевышнего, перебирали четки – и дрожали. Спиной к взгляду.

«Он смотрит, а мне страшно, словно дырку в голове вертят», – бормотали усатые богатыри. «Руки-ноги цепенеют, и мурашки по спине бегут».

При первой встрече Тарик уставился ему в глаза – конечно, стало не по себе. Льдистая радужка, затягивающие чернотой зрачки – сумеречники могут нагнать страху, это точно. Но чтобы вот так, мурашки по спине и руки-ноги цепенели? Странно все это.

Аль-Мамун списывал страх челяди на жуткую славу нерегиля. Аль-Кариа, бедствие из бедствий, обращающий в прах города…

Однако сейчас нерегиль мог только смотреть – Ожерелье Сумерек не оставило ему другого оружия. Хотя… а что уж такого страшного могут сумеречники? Отводить глаза, читать мысли и напускать морок – вот и все. Про Тарика, конечно, чего только не рассказывали, но аль-Мамун не верил народным побасенкам. Гораздо надежнее хранила от опасностей короткая цепь от ошейника к стене – на человека не бросишься. Правда, пару дней назад случилось так, что человек пришел сам: слуга, как во сне, просеменил мимо разинувших рот стражников, сел напротив нерегиля и словно провалился во взгляд. Парня оттащили не сразу: охрана сначала не поняла, что происходит. В себя невольник так и не пришел – бессмысленно таращился и пускал по подбородку слюни.

– Тарик умеет подчинять волю. Ему нужны сведения. Страж рвется в разум тех, кто подходит слишком близко, – объяснил Садун. – Если бы не ошейник с сигилой, о мой халиф, мы бы здесь плясали нагишом с тамбуринами, рассказывая самое сокровенное.

– Почему именно с ним получилось? – ежась, спросил аль-Мамун.

Обеспамятевший невольник как раз залепетал, как дитя, и принялся играть в ладушки.

– Он боялся. Страх ослабляет волю, – тихо ответил Садун. – И защиту.

– Защиту?

– Молитва, мой халиф. Молитва и сосредоточение – вот лучшая защита для каждого из нас.

Иногда неверные дают лучшие советы, нежели наши законники, невесело подумалось тогда аль-Мамуну.

После случая со слугой вазир Сахль ибн Сахль потерял терпение и пал ему в ноги, умоляя либо усыпить чудище, либо…

«Его могут выкрасть, о мой халиф! Что случится с нами, если аль-Кариа снова окажется в руках твоего брата?! Тот простит нерегиля, ручаюсь, – и Тарик выступит на нас с войском! Джунгары, как мне доносят, ропщут и выказывают недовольство! В степи собираются войска!»

Одним словом, Сахль советовал прибегнуть к… другим способам убеждения. Отдать нерегиля в руки… опытным людям. Как два века назад эмир Муизз ад-Даула поступил с аураннской принцессой Тиханой и ее братьями. Рассказывали, что те продержались неделю. Потом согласились признать над собой власть эмира. Сахль убеждал, что обессиленное голодом и заточением существо сдастся быстрее. Иголки под ногти и раскаленное железо убеждают гораздо лучше, чем слово.

Аль-Мамун отказался наотрез. Хотя мать – мать! простиравшаяся перед Стражем ежедневно по три раза! как сущая язычница! «приветствую тебя, о свирепый дух!» – молила последовать советам Сахля.

«И как мне потом сидеть с ним в маджлисе? Как я смогу верить главнокомандующему, присягнувшему под пыткой?!»

Мать лишь качала головой: «Сынок, ты думаешь о нем как о человеке. Но Страж – волшебное существо. Волшебные существа ведут себя не так, как люди. Они признают лишь силу. Халиф Аммар не уговаривал нерегиля – он смирил его жесткой рукой! И что же? Они поладили! Так будет и с тобой! Посмотри на своего брата – как жестоко он наказал Тарика, и с каким уважением Страж принимает его волю! Ему нужна твердая рука – так протяни же ее!»

Но Абдаллах все равно отказался.

Принцессу Тихану захватили на поле битвы. В честном бою. Халиф Аммар вступил с нерегилем в поединок. Честный и благородный. В том, чтобы вздернуть на дыбу истощенного голодом сумеречника, не было ни чести, ни благородства. Подлость – она и по отношению к волшебному существу подлость. И хватит об этом.

– Теперь Сахль советует хлопнуть ему на лоб печать, – вздохнул аль-Мамун. – Возможно, это самый разумный выход.

Мараджил швырнула веер. Безделушка вылетела из-за ширмы и с костяным треском стукнулась об пол. Натянутая на сандаловый каркас рисовая бумага надорвалась от удара.

– Матушка, он не кошка, чтобы я совал ему под нос миску с молоком! Это унизительно и для меня, и для него!

За ширмой молчали. Бил и булькал о ступени дождь. Ударил порыв ветра, и рукав сильно обрызгало.

– Ты его халиф, – отозвалась, наконец, Мараджил.

В голосе матери звучала какая-то бесконечная усталость. Потом она добавила:

– Если он с кем-то и будет говорить, то только с тобой. И пищу возьмет только из твоих рук.

– Я уже говорил с ним – и что вышло? – Этот разговор походил на дурную бесконечность отражающейся в зеркале капели. – Он сказал, что никакого другого халифа, кроме моего брата, не знает и знать не желает.

– Ты не предлагал ему еды.

– По-вашему, я должен был сунуть ему под нос чашку с молоком?! Или попытаться пихнуть в рот салатный листик – как барашку?!

– Это волшебное существо, Абдаллах, – матушка, видно, тоже устала ходить по кругу в их бесконечных спорах. – Волшебные существа…

– …ведут себя не так, как люди, – с досадой отмахнулся аль-Мамун.

Подумать только, а ведь это он, Абдаллах, посоветовал брату разбудить нерегиля. А мать сопротивлялась, как могла… Теперь, по странной прихоти судьбы, все обстоит с точностью до наоборот. Впрочем, он знал лишь то, что ему рассказывали о книге Яхьи ибн Саида, – саму рукопись в руках не держал, да и список так и не собрался заказать, все не до того было. Хотя… о легендарной строптивости Тарика ему тоже рассказывали. Да что там, о ней даже уличные певцы распевали…

Что ж, жаль. Но, по правде говоря, так было даже проще. Тахира вполне достаточно против разбегающейся, как тараканы, свиты предавшего брата. А карматы – ничего тут не поделаешь, с карматами придется справиться самому. Он доведет до конца начатое аль-Амином. С оголтелыми фанатиками покончит флот и высадившееся на берег аль-Ахсы войско.

Ну что ж, все становилось ясно и понятно. Надо бы попросить Сахля доставить сюда шкатулку с печатью Дауда. В конце концов, хватит мучить себя и… других, пора прекратить это бессмысленное копошение в глухом городишке и идти на столицу.

– Абдаллах?..

Госпожа Мараджил стояла, кутаясь в роскошную ярко-фиолетовую пашмину. За ее спиной жались одна к другой замерзшие невольницы.

– Прошу тебя, попытайся еще один раз. Последний.

Накидывая шаль на голову, она величественно кивнула, прощаясь. И пошла с айвана. Садун продолжал сидеть на голых досках пола, перебирая узелки веревочного пояса.

– Ладно, – вздохнул аль-Мамун. – Попробуем. В последний раз…

У деревянной решетки жались и ежились стражники – впрочем, возможно, от холода. Двое здоровяков в шелковых синих кафтанах нишапурской гвардии тянули ладони к жаровне и зябко поводили плечами. То и дело посматривая – туда.