Ксения Медведевич - Сторож брату своему Страница 68

Айяры переглянулись и заржали:

– Да она не против!

Тряпку выдернули, Шади бурно задышала, поводя грудями, и промурлыкала:

– Не знаю, позволите вы мне жить или нет, но я не хочу принимать мужчину связанная, словно овца! Или ты хочешь отдавить мне руки, о Бехзад?..

Айяр нахмурился, почесывая в затылке. Шади приподняла ногу, открывая фардж:

– Когда меня покупали, я думала, что обниму тебя, а не того сопляка, который и вонзить-то не умел толком!

Амр хмыкнул:

– Не бойся, о девушка, мы тебя не обидим!

Бехзад подкрутил усы и самодовольно ухмыльнулся.

Через несколько мгновений она лежала совсем голая – и свободная от веревок – на остатках собственного платья. Призывно раскрыв объятия, она воскликнула:

– Вонзите, и поглубже!

Бехзада хватило надолго. Голова Шади сползла на землю, болела ссадина на затылке. Потом айяр прервался, подтянул поближе, перевернул на живот, согнул ей в колене правую ногу, лег сверху и снова принялся за дело. Елозя щекой по жесткой ткани платья, она пыталась высмотреть хоть один камень. Увы, среди жухлой травы и пыли не обнаруживалось ни одного булыжника… Ахая и постанывая, айяр, наконец, излился.

Поднялся, позвал товарища.

Распаленный, тяжело дышащий бедуин перевернул Шади на спину. Долго устраивался между ног, потом все началось по новой.

Бехзад сидел рядом, смотрел на усилия соратника и позевывал.

Снова на животе, придавленная весом мужчины, Шади услышала возглас Бехзада и поняла, что ее молитвы Ахурамазде, возможно, не остались без ответа:

– Да накажет нас Всевышний за забывчивость и нерадивость, о Амр!

Бедуин замер и приподнялся:

– Чего?

– Лопаты! Вчера мы отнесли их в сарай могильщика! Как будем закапывать?

– Тьфу на тебя! Ты чуть не лишил меня радости, о сын дерьма!

И удвоил усилия.

– Помогай, помогай мне, сука! – шипел он в обслюнявленное ухо и больно дергал за волосы. – Давай, давай, давай! – Мужчина наконец-то задрожал в сладостной судороге.

– Ну что? – зевнув, поинтересовался Бехзад.

Амр лежал на ней, тяжело дыша.

Шади понимала, что стоит за этим «ну что». Либо ее убьют сейчас, либо оставят здесь, сходят за лопатами и займутся еще раз. Девушка подвигала бедрами – и промежностью, прихватывая то, что еще находилось между бедер. Бедуин вынул зебб, фыркнул и ущипнул за задницу:

– А ты быстроходная верблюдица, ха!

Бехзад фыркнул:

– Ладно. Среди могил оставлять не будем. В мазаре запрем. А то вдруг кто увидит.

Невысокий склеп с целым куполом чернел совсем близко. Бехзад светил фонарем, Амр тащил ее за волосы, тяжело дыша и то и дело поправляя в штанах. Шади пихнули внутрь и со скрежетом задвинули дверь. А потом – тоже со скрежетом – задвинули засов. Оказалось, на дверях мазаров есть засовы – зачем? Чтобы мертвецы не вышли?

Девушка заметалась по склепу, оступаясь непонятно на чем, то ли на камнях, то ли на костях, то ли на деревяшках. Налетела коленом на что-то острое и длинное – видимо, на надгробие. Ни одного оконца! И дверь – дверь намертво закрыта! Шади ударила плечом со всей силы – тщетно. Железная дверца заскрипела в петлях, но не подалась.

– В этот раз ты хочешь жить, правда, Омид? – мягко спросил за спиной чей-то голос.

Она обернулась, вскрикнула и сползла на землю.

Почему-то именно сейчас девушка поняла, как замерзла, – ее всю покрывала гусиная кожа, обслюнявленные и изгрызенные соски холодил сквозняк.

На длинном узком надгробии сидел черный кот. Его глаза и усы светились настолько сильно, что видна была каждая щербина на могильном камне.

– Х-хочу, – пробормотала девушка, завороженно глядя на джинна. – Откуда ты знаешь мое прежнее имя?

– Оно не прежнее, – мурлыкнул кот. – Оно настоящее. Тебя зовут Омид. Знаешь, почему?..

Ее трясло от страха и холода. Какая разница, почему?.. Бабка в детстве что-то бормотала: мол, имя несчастливое, так шахиню звали, что с младенцем с Башни Наместника прыгнула, когда город ашшариты взяли. Но где гордая царевна, что предпочла смерть поруганию, и где проданная за долги девчонка, которой ашшариты то и дело раздвигают ноги…

– Хозяева назвали меня Шади, – облизнув губы, проговорила она. – И я очень хочу жить. Чего ты захочешь взамен, о дитя огня?

Кот довольно хмыкнул и ответил:

– Услугу, конечно.

– Никогда не ложилась с джинном, – пробормотала девушка.

– Дура! – мявкнул кот. – Нужен мне твой фардж!

Шади сжалась, чувствуя, как болит между ног.

– О другой услуге речь, – смягчаясь, сказал джинн.

Снаружи послышались тяжелые шаги и переговаривающиеся голоса.

– Я согласна! – пискнула девушка.

– На что?

– На всё!

– Дура, – мягко пристыдил ее кот. – Впрочем, теперь уже поздно. На всё так на всё.

Снаружи завозились с засовом, громко обсуждая, дозволено ли правоверным изливаться в рот женщины: Амр ворчал, что мулла в Пятничной мечети на прошлой проповеди порицал тех, кто увлекается игрою на флейте, вместо того чтобы пахать женщину ради ростков потомства, а Бехзад доказывал, что ашшаритка – одно, а неверная, которую берут ради наслаждения, – совсем другое, в нее можно по-всякому изливаться, ибо сказано в хадисе, что женщины кафиров дозволены правоверным по праву добычи, а раз дозволены, то дозволены во всех местах, ведь иначе так и было бы сказано – дозволены вам по праву добычи их фарджи…

Шади задрожала еще сильнее и до крови закусила губу.

Кот непонятно сказал:

– Никак ты, Омид, не поумнеешь… Все-то тебя в крайности тянет – то ни на что не согласна, то вдруг согласна на всё…

Засов со скрежетом отъехал в сторону, и дверь растворилась.

– Вылезай, шлюшка! – засмеялся Бехзад, засовывая голову внутрь.

И тут же отскочил назад, дико заорав:

– Джинны! Спасите-помогите!!!

Дружок его увидел то же самое – разъяренного кота в ореоле зеленого страшного света! – и с такими же воплями припустил прочь. Через несколько мгновений крик оборвался и послышался шум падающей земли и глухой звук удара.

Бехзад, разинув рот, продолжал пятиться назад. Запнулся о могильный холмик, упал и замахал руками:

– Изыди!

– Куда уж… – усмехнулся Имруулькайс. – Плохой из тебя изгонятель джиннов. Да и богослов хреновый.

Вырастая на глазах, огромный черный кот подошел к человеку, наклонился, заметил в перекошенное лицо:

– А нечего темными делишками ночью на кладбище заниматься!

И с радостным урчанием вцепился в горло.

Айяр забил ладонями по земле, почему-то не пытаясь оторвать от себя рычащего джинна. Тот долго, с чавканьем и сопением, рвал Бехзаду шею, мотаясь вместе с дергающимся в агонии телом.

Когда ноги айяра прекратили скрестись по земле, кот оторвал окровавленную морду от горла мертвеца и приказал девушке:

– Снимай с него одежду и одевайся.

Дрожа, Шади обхватила себя за плечи и простучала зубами:

– С-с н-него?

– С него, с него, – кивнул кот и облизнулся. – Потому что навряд ли ты захочешь лезть в яму, чтобы снять одежду с Амра.

– Аааа?

– Бедуин сломал шею, Омид. Слыхала поговорку: не рой другому яму, сам в нее попадешь?

– Аааа?

– Одевайся-одевайся. Не пойдешь же ты голой на встречу с караванщиком?

– Аааа…

– Отправишься с караваном в Мадинат-аль-Заура. В пути о тебе позаботятся. В столице придешь к воротам Младшего дворца. Тебя заметят. Продашься в кухонные рабыни. Мои родичи позаботятся, чтобы тебя купил нужный человек.

– Аааа…

– А вот, что делать дальше, мы тебе скажем, о Омид, согласившаяся на всё.

Тот же вечер, аль-каср Харата

Мараджил стояла и зябко куталась в пашмину: по двору перед воротами гулял ветер – он всегда крепчал ближе к закату. Она стояла на галерее второго этажа, а чем выше, тем порывы сильнее.

Кони айяров месили влажную грязь – невольники не успевали выметать землю с каменных плит, а с неба моросило. Сначала цитадель покинул отряд ее сына – халифа, поправила себя Мараджил, халифа, – теперь вот готовились к отбытию два десятка ушрусанцев. Лужи и мокрая земля блестели в свете факелов, ветер сбивал пламя, оно ложилось набок, окрашивая алым наконечники копий и налобники коней.

Садун стоял у стремени мула и дрожал, не скрываясь. Впрочем, он дрожал с тех пор, как проводил своего мальчишку, Фархада. Тот ничего не заподозрил – даже понурый вид и заплаканные глаза сабейца не изменили его радостного расположения духа. Юноша пересмеивался с девчонкой и так и пожирал глазами ее покачивающиеся бедра. Видно, в голове у него – как и у всякого четырнадцатилетки – были только мысли о фарджах и о том, сколько раз получится вонзить, когда в караван-сарае он заведет невольницу за занавеску. Фархад весь светился от радости и предвкушения – женщины, встречи с семьей, вида красот, открывающихся путнику по дороге.

Садун жалостно запахнулся в свою желтую накидку и вытер текущий нос. Мараджил брезгливо поморщилась: что-то старик совсем сдал, разве можно так переживать из-за какого-то невольника, пусть и смышленого…