Перекресток одиночества 4 (СИ) - Михайлов Дем

Дем Михайлов

Перекресток одиночества-4

Глава 1

Доносящая старая песня не потеряла своей чистоты и прелести даже за пролетевшие десятилетия. Да и вряд ли когда-нибудь потеряет — разве что умрут все те, для кого она значила нечто большее, чем просто песня.

Слышу голос из прекрасного далека,

Голос утренний в серебряной росе,

Слышу голос, и манящая дорога

Кружит голову, как в детстве карусель.

Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко,

Не будь ко мне жестоко, жестоко не будь.

От чистого истока в прекрасное далёко,

В прекрасное далёко я начинаю путь…

Слегка дребезжащий динамик был установлен на высоком самодельном столике у нижних ступеней восходящей к Центру лестницы. Еще пара таких же радиоточек расположились дальше в Холле, что наполнило огромное помещение перекатами музыкального эхо и отзвуками далеких голосов.

Стоявшая у столика закутанная в меха высокая старуха, что вроде как бесстрастно слушала песню, вдруг затряслась в беззвучном плаче. Закрыв лицо ладонями, она плакала, а сползший с седой головы старый платок полетел на пол. Успевший его подхватить старик в меховой ушанке торопливо обнял плачущую за плечи, забубнил ей в ухо что-то успокаивающее и ласковое, одновременно тяня ее к ближайшей лавке.

— Вся жизнь… — проплакала влекомая мимо меня старушка, комкая узловатыми пальцами облезлый меховой воротник — Вся жизнь прошла в клетке каменной. К чему?! За что?! За что ж меня сурово-то так?! За что?!

— Ты Верушка не плачь — пыхтел старичок, явно не в первый раз выступающий в роли понимающего утешителя — Что уж поделать теперь?

— У меня сын пятилетний… там остался. Семьдесят пятого года рождения. Володенька мой… счастье кареглазое. Весь в отца своего непутевого… Как он там? Жив ли?

— Верушка… ты это… ну брось ты плакать… Хочешь я тебе чаю стакан сыщу? Сладкого! А может сигаретку?! Эх скурил я запасец свой особый…

Шагнув к беспомощно озирающемуся старику, я вложил ему в пальцы почти пустую пачку сигарет «Русский стиль» и указал глазами на торчащие из пачки несколько замковых талонов. Разом оживившись, дед куда бодрее потащил рыдающую бабульку к лавке, назидательно ей вещая:

— А чего ты приуныла? Вот в тепле сидим! Сигаретки курим! А сынок твой уж точно не хуже нашего живет! Вот держи сигаретку. Держи, Верушка. Ты глянь какой чудной табак… мы у себя в колхозе табак сами растили, сушили да рубали. А тут вон оно как…

— Деревня ты, Степан… — старушка шмыгнула носом и приняла сигарету еще дрожащей рукой — Деревня…

— Деревня! — счастливо улыбаясь, согласился тот — А чего? Колхоз Имени Ильича! Знатный колхозище! Мы всю Москву кормили!

— Прямо вот всю?

— Ну половину так точно! Чего только не растили на заливных лугах! Как Ока матушка в берега свои летние вернется, а землица чуть подсохнет — так мы разом на трактора прыгаем, напутствия бодрого от председателя получаем и давай пахать!

Прикурив от галантно поднесенной самодельной зажигалки, старушка сделала удивительно глубокую затяжку, выпустила длинную струю дыма и тяжело вздохнула:

— Дурак ты Степан неотесанный.

— Ну до вас московских таким как я пусть и далече… но кое в чем мы все же получше вашего понимаем.

— Это в чем же?

— Да почти во всем!

— Да почему?

— Как почему? Ты сама рассуди! Вот куда вы там в городах ваших смотрите? На стены серые и парки выхолощенные? То ли дело в деревне — вышел на берег крутой да как глянул далече… и от просторов родных аж в груди спирает! Вот и выходит, что вы в городах люди стесненные да бегучие… а на бегу как задумаешься? Некогда! И как бы вы не бегали — все одно куда-то опаздываете. Вот и выходит, что вся жизнь у городских в бегучке бездумной проходит! А вот у нас…

— Эх не бывал ты в театре, Степанушка… эх не бывал… — она, вдруг помолодев, сбросив разом лет двадцать, царственно выпрямилась, вздернула подбородок и стала почти красивой — Не видал ты ничего кроме репы своей грязной… А я… о каких только ролях я не мечтала…

Дальнейшего разговора я уже не услышал — увидел спускающегося по лестнице посланца из Замка и зашагал к нему, зная, что затем все одно ему придется подниматься, ведь пересекаемся мы за одним из столов в общей зоне Центра. Тем временем из динамиков послышалась следующая песня.

Краем глаза заметив деловитого и шустрого старичка в серой телогрейке с приметной зеленой нарукавной повязкой, шапке-ушанке и высоких валенках, чуть сменил направление и направился к нему. Он как раз присел за один из столиков и, бережно выложив на столешницу электронный планшет в самодельном кожаном чехле, достаточно умело вносил в него какие-то данные, в то время как трое сидящих напротив него старушек торопливо что-то излагали.

— Из новенького что-нибудь!

— Но и классику родную не забудьте!

— Вот-вот! И пусть музыку рано не выключают! В наши годы рано не ложатся и никто против не будет, коли музыка хоть до утра играть будет!

— Это верно ты Нюрка говоришь! Стосковались по музыке-то! Ой стосковались!

— И будет ли сегодня продолжение аудиоспектакля про убийство?

— Убийство в восточном экспрессе — закивал старичок в серой телогрейке — Агата Кристи. Многоголосый, профессиональный. Будет обязательно! Минут через двадцать и начнется. Третья глава!

— От и славно! Уж больно история интересная.

— Опять же у тех, кто читает голоса хорошо поставленные. Приятно слушать!

— А есть ли еще такие вот истории озвученные?

— Есть. Завтра будут готовы несколько копий нашего каталога — старичок закивал чаще и поднялся — Все будет. Не волнуйтесь.

Едва он отошел от удовлетворенных переговорами бабушек, я поймал его легонько за край рукава и поздоровался:

— Доброго вам, Николай Дмитриевич.

— Охотник! Рад видеть. Чем могу?

— Да просьбочка есть одна. Выбора музыки касательно.

— Пожелания личные есть? Их всегда уважим. Называй мелодии.

— Да нет… — улыбнулся я, шагая рядом с суетливым дедом из Центра, что взял на себя действительно тяжкую обязанность по сбору музыкальных и литературных пожеланий со всего Бункера — Личных пока нет. А просьба такая — вы при выборе музыки уж учитывайте чуток разные нюансы.

— Например?

— Ну вот песня сейчас играла красивейшая… Прекрасное далеко…

— Душевная! Аж душу сворачивает!

— Согласен — кивнул я, помогая ему подниматься по ступенькам — Вот только воспринимается она слишком лично. Ведь слова там какие… Про то, как из прекрасного-далеко слышится чей-то голос и на его зов хочется спешить… а затем туда же уже лежит и твой путь — в прекрасное-далеко… Не будем забывать про шепот Столпа, что вечно зовет за собой. И уж точно не надо забывать про то, что для многих здешних… к-хм…

— Да ты говори, говори — на меня взглянули умные цепкие глаза — Чего захмыкал?

— Не будем забывать и про то, что тут многим под девяносто и для них ближайший путь в прекрасное-далеко означает лишь…

— Смерть?

— Ну… не хотелось бы вызывать у людей ненужные мысли… Пусть думают о веселом, а не светлом и печальном…

— Да понял я тебя, Охотник. Понял. Передам куда следует. Интересно ты мыслишь… а вот сам фильм хороший! Вышел в далеком уж восьмидесятом. Господи! Эпоха пролетела! Ты сам видел фильм-то?

— Видел — подтвердил я — Хороший фильм. Кончается правда торжественным замуровыванием живой школьницы под эту самую песню, но фильм душевный.

— А? Чем кончается?

— Вы уж музыку хотя бы так чередуйте, чтобы беззаботная с душевной — попросил я, выпуская его рукав и ускоряя шаг.

— Чем-чем говоришь там фильм заканчивался? Я другое помню! Пересняли что ли?! У вас теперь там говорят многое коверкают…