Демон Максвелла - Холл Стивен Страница 17

– Имоджен.

– То…

– Томас Куинн, – кивнула она. – Я знаю вас. Вы – первоклассный молодой писатель, блестящий новеллист-дебютант и сын легендарного доктора Стэнли.

Хотел бы я увидеть свое выражение.

– Я экстрасенс, – усмехнулась она, а потом указала пальцем на мои колени. – А еще все это написано на обложке вашей книги.

Началась лекция. Одна из студенток зачитывала свою историю, в то время как группа отслеживала текст по выданным распечаткам. Мне было очень жаль девушку. Судя по всему, писала она по опыту, но явно исходящие от нее печаль и одиночество совершенно не отражались текстом; он вышел поверхностным, пустым и мертвым.

Как только чтение закончилось, началось неловкое обсуждение. Вклад Блэка сводился к нескольким «ясно», парочке «судя по всему, да» и особенно жестокому: «Ну, если вы так считаете…». Студентка сломалась под тяжестью последнего комментария и громким неровным голосом выпалила, что понимает: история неидеальна, но у нее «не вышло убедительно выразить чувства и облечь их в слова».

Блэк, на удивление, не сгрубил и не проигнорировал это заявление. Вместо этого он ненадолго задумался, а потом сказал:

– Слова, как и атомы, по большей части пусты.

Атомы, для справки, на девяносто девять целых девять биллионов девять миллионов девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять процента состоят из пустого пространства, материального в них – только крошечные ядра и вращающиеся вокруг электроны. Далее Эндрю Блэк объяснил группе, что, по аналогии, большинство букв сами по себе несут бесконечно мало значения, но при объединении – когда электроны-согласные притягиваются к протонным гласным в ядре, иногда даже изменяя свое звучание, – они создают материю, слова.

– Слово – это атом разума, – подытожил он.

«Надо это записать», – подумал я.

Однако Блэк не ограничился атомами. Распалившись, он перешел к уровню молекулярных предложений, затем дальше и дальше, все выше и выше, к абзацам, страницам, главам, вплоть до большой орбитальной кривой сюжета и линиям персонажей, вращающихся вокруг центральной темы, а затем, наконец, нарисовал нам идеально изолированную систему – вселенную в переплете. Печатную книгу.

Вся речь заняла около пяти минут, и когда он закончил, я улыбался до ушей. Честно говоря, я был так восхищен, пришел в такой восторг от его безумной дотошности, что на мгновение забыл про книги-двигатели, названых сыновей и грядущей расплате, которой так страшился. Я не испытывал ничего, кроме восхищения, и думал: каким же надо обладать умом, чтобы сформулировать такую стройную теорию? Но потом увидел, как Эндрю Блэк поправил складки на брюках, дабы те шли идеально ровно, и осознал, что этот человек никогда в жизни никаких теорий не формулировал.

Я повернулся к Имоджен; она выгнула бровь, словно говорила: «Вот это речь, да?» – и в то же время: «Добро пожаловать в сумасшедший дом».

Я смотрел на нее, гадая, что же, черт возьми, только что произошло.

Когда я наконец сел в обратный поезд в Лондон тем вечером, я принял решение забыть прошедший день. Я свою часть выполнил: явился на встречу, поучаствовал в лекции. Для чего все это затевалось – не моя проблема. Я познакомился с Эндрю Блэком, как и обещал, взглянул ему в глаза – и хватит. Можно было оставить Блэка, его слова-атомы, книги-двигатели и всё тому подобное там, на севере, позади.

Но я не смог.

Вопросительный знак маленьким чернильным рыболовным крючком зацепился за разум, и как бы я ни старался, я не мог освободиться. Весь путь домой я раз за разом прокручивал события дня и непонятные ответы и заявления Эндрю Блэка в поисках единственного, общего знаменателя для всех этих странных поступков, и был уверен, что он точно есть, просто я умудрился его упустить.

Сначала я предположил, что у Блэка хроническая непереносимость незаконченности. На какое-то время догадка казалась мне верной: разочарование в самом начале встречи было вызвано тем, что я не дал ему полной информации, необходимой для ответа, а затем, в кафе, я спросил, понравилась ли ему моя книга, и он не смог ответить, потому что не прочел ее до конца. В принципе, идея законченности вполне вязалась с вопросом «а что, если не двигатель?», хоть и с натяжкой: ведь незаконченные, несобранные двигатели не будут работать, не так ли? И разве желание увидеться со мной после смерти отца не говорит о некой потребности законченности, катарсиса? Но как тогда насчет «слово – это атом разума»? «Вселенная в переплете» из его монолога на лекции тоже не противоречила моей теории, но вот все предшествующее про орбиты, материю, молекулы, протоны и нейтроны… Это все не только про законченность, но и сложноструктурность: движущиеся части, гармоничные системы – все это очень похоже на техническое описание двигателя. И его эта педантичная, неловкая манера разговора – от нее ведь тоже веет чем-то механическим. Все это точно как-то связано; я не знал, каким образом, но точно связано.

Я откинулся на спинку стула, шумно выдохнул, и только тогда осознал, что, наконец, расслабился. Законченность – не совсем верный ответ. А какой верный, я понятия не имел.

Я долго смотрел в окно поезда, наблюдая, как сумерки опускаются на широкие пустые поля. Мимо проносились маленькие городки, ряды желтых мерцающих уличных фонарей, окна гостиных и спален, запечатлевшие, словно фотоснимки, моменты жизни жильцов. Я купил кофе. Поискал зарядник для садящегося телефона, но когда вывалил все содержимое сумки на сиденье рядом и внимательно все прошерстил, пришел к выводу, что забыл его в утреннем поезде. В итоге прижался лбом к стеклу, закрыл глаза и погрузился в вибрации поезда, проникающие глубоко в череп.

Я заснул, проснулся, снова задремал.

Поезд пронесся мимо соснового леса, деревья стояли длинными идеальными рядами. Из-под полуопущенных век я наблюдал за линией стволов и темными промежутками между ними. И тут меня осенило.

Фишкой Эндрю Блэка была не законченность, а порядок.

Я встрепенулся.

Механизмы, атомы, орбиты, двигатели, потребность в полном и четком вопросе, чтобы дать полный и исчерпывающий ответ, даже эти чертовы складки на брюках – все это указывало на какую-то хроническую зависимость или маниакальную потребность в порядке. И говоря «порядок», я имею в виду тотальный порядок, порядок во всей его полноте, до последней детали; желание, чтобы правильные вещи происходили в правильных частях правильной структуры в правильное время, предсказуемо и систематично, постоянно и всегда.

Я осознал, что улыбаюсь, думая: «Порядок. Вот оно. Вот и ответ».

Более того, я понял, что могу проверить свою теорию.

«Когда поезд прибудет на Кингс-Кросс, – подумал я, – отправлюсь прямиком в привокзальный книжный магазин. Если я прав насчет Блэка, то его роман станет доказательством».

Так и получилось. Его книга подтвердила мою догадку.

Несмотря на объем, «Двигатель Купидона» – это экономичное чудо, изящный, прекрасно сбалансированный агрегат, в котором каждый момент, каждый поворот, каждый намек находится ровно на своем месте. От первого до последнего слова, от первой до последней сцены шестеренки книги вращаются, создавая то, что инспектор Кливер называет «ходом причинно-следственной связи».

Я просидел за книгой до поздней ночи; она напомнила мне не что иное, как викторианскую механическую модель Солнечной системы со множеством латунных планет и лун, которые с безупречной точностью вращаются вокруг полированного Солнца. Конечно, образ этот зародился еще во время моего пребывания в северной части Англии – все эти разговоры про атомы и орбиты, роман как механизм, – и я не мог от него избавиться. «Двигатель Купидона» больше, чем любая другая книга в моей жизни, была похожа на механизм, причем сложный и прекрасно сконструированный.

Никогда не читал ничего подобного.

13. Двигатель Купидона

В самом начале «Двигателя Купидона» мы встречаемся с высоким взъерошенным мужчиной в белой фетровой шляпе и мятом льняном костюме. Он стоит, прислонившись к дверному проему, весь в крови. Его зовут Морис Амбер, но мы пока этого не знаем. В правой руке он держит окровавленный нож, а к левому уху прижимает телефонную трубку.