Александр Лонс - Чмод 666 Страница 2

— Ничего он не может означать. Это так называемый гипоксийный сон — когда в мозгу не хватает кислорода, то снятся всякие гадости, страсти и ужасы. Дышать становится тяжело, начинается причудливая работа кислородно-голодающего мозга — отсюда и кошмары. Окно открывай на ночь. Тогда будешь спать хорошо, долго и счáстливо. Точно тебе говорю. Знаешь, как поднять настроение на весь оставшийся день? Надо пойти в любимое кафе и вкусно позавтракать, любуясь видами Парижа и слушая свежие сплетни.

— Что мы и делаем, — согласилась Лена. — Ну, ты меня успокоил, а то я вдруг подумала, что все опять начинается заново.

— Кстати, у меня к тебе вопрос. Может, вспомнишь? — спросил я, игнорируя ее намек на «опять начинается». — Этот сюжет, по-моему, где-то уже проходил. А вот где, не помню… может в фильме, в книге или еще где… История примерно следующая: некая богатая фирма построила замок-аттракцион. Все очень круто и дорого, с претензией на реконструкцию прошлого. Там всякие навороты и современные высокотехнологичные спецэффекты, но все спрятано от глаз, а антураж — как в старинном средневековом замке. И вот вдруг начинают прорываться разные явления, программой и схемой не предусмотренные… Что-то такое уже было, не припоминаешь?

— Виктóр, ты лучше мне вот что скажи, — просила она вместо ответа, — неужели тебе не надоела та история, что ты уже второй год таскаешь в своей в голове? Неужели не хочется выплеснуть все это на бумагу? Скоро напишешь про все?

— Про что — «про все»? — не понял я в первый момент. Минуло два года, воспоминания затянулись и зарубцевались, как послеоперационный шов. Другой город, другая страна, другой язык — все это способствовало забыванию.

— Про ту позапрошлогоднюю московскую историю, — пояснила моя подруга.

— Полагаешь? Ладно, сегодня же и начну… нет лучше — завтра. На сегодня есть другая идея, и ты поможешь ее осуществить!

— Это ты о чем? Хочешь обратиться ко мне с нескромным предложением?

Задав свой вопрос, Елена посмотрела на меня вопросительно и пристально, а я только и смог, что сказать в ответ:

— Да, но не сейчас, — задергался я. — Сначала мы дождемся вечера, потом поужинаем… Потом немного пройдемся, а уж после… А вот завтра же я начну писать всю ту мистическую чушь, что привиделась мне пару лет назад. Но не могу же я серьезно верить во все это! Ты не согласна?

— Не согласна, — разочарованно повторила моя подруга. — Ты не веришь, потому, что не желаешь верить. Ты глядишь на мир со стороны ограниченного прагматика и циника. Вообще, я хочу тебе сказать, что сейчас ты слишком много переворачиваешь с ног на голову. Смотри на все шире. И легче! Ты видишь только то, что хочешь знать или то, что тебе показывают, но ведь это глупо сознательно ограничивать зону видимости. А запудрить мозги, могли и как-нибудь проще. Без всей этой мистики. Поэтому — пиши.

— Ненавижу чистые страницы, они вгоняют меня в тоску.

— Тоже мне, Стивен Кинг нашелся! — засмеялась она. — Но я же вижу, что у тебя руки чешутся. А то, давай я! Думаешь, не смогу?

— Сможешь, почему нет?.. Считаешь, заслуживает внимания? Может не стоит? Все равно никто мне не поверит, — неохотно возразил я, ибо лукавил: мне очень хотелось об этом написать.

— Вот и хорошо, что не поверят! Пусть считается фантастикой. Так даже лучше, — не отставала Елена. — Написать можно все, что угодно. Когда-то давным-давно жил-был один немец, известный под псевдонимом Гуттенберг[2]. Так вот, сей почтенный муж изобрел отличную штуку: при помощи печатного станка мир получил много знаний, но приобрел и великие печали. Мы в нынешнем мире желаем существовать свободно, употреблять все его блага и обмениваться самыми изумительными идеями, сегодня — странными, а завтра — общими. Мне по душе критерий, который выбрал себе Пушкин. Когда кто-то спросил его мнение о «Путешествии из Петербурга в Москву», он ответил, что творение сие написано без любви. Текст можно посвятить самым низменным или самым высоким идеям, но, написанный с любовью к человеку, он делается благородным.

Закончив эту многомудрую тираду о любви к какому-то абстрактному человеку, она встала и пошла к выходу. Я расплатился и последовал за ней. А уже вечером мы направились в одно из известнейших кабаре со стриптизом, куда еще давно хотели попасть, но никак не удавалось, а тут вдруг неожиданно повезло. После этого продолжали осуществлять мою идею дома, и только на другой день я начал набивать текст, что сейчас располагается пред вами. Я также включил сюда несколько документов, которые имеют прямое, на мой взгляд, отношение к сути. Для удобства восприятия они выделены другим, более мелким шрифтом.

2. Лифт — благородное дело

Москва. Двумя годами раньше.

Антон Михайлович Карпов — пожилой профессор, долго стоял и смотрел в сторону улицы. Его худой сутулый силуэт неподвижно темнел на синем фоне вечернего окна. В конце первой декады января сумерки в Москве наступают рано — в окнах домов уже загорался свет, а вдоль улицы включались фонари. Мысленно профессор возвращался к событиям сегодняшнего дня.

День выдался неприятный. Заседание кафедры прошло как-то смято и схематично. Зато в конце возник крупный скандал — профессор не сдержался: виноват был заведующий. Завкаф опять нес какой-то бред, давал всякие нелепые указания, никому ненужные поручения и долго жевал банальщину. Но не то взбесило профессора. К таким разговорам он давно привык и сорвался не поэтому. Его крайне возмутило, что начальник пытался пропихнуть Буланову — свою недавнюю аспирантку — на освободившуюся вакансию старшего преподавателя, что вообще-то было нонсенсом. Когда дело дошло до голосования, профессор уже во второй раз за этот учебный год не утерпел, высказав все, о чем думает, что уже наболело. И про заведующего, и про его малограмотную протеже, и про стиль руководства, сделавшийся сегодня нормой жизни. Самое обидное, что этой девчонке преподавание вообще ни к чему — ей просто надо зацепиться в Москве и окрутить какого-нибудь обеспеченного хорошей жилплощадью жителя Белокаменной. Ни для кого не составляло тайны, что руководитель кафедры не только сделал диссертацию своей любовнице, но и написал за нее все статьи — его протеже не то, что писать, говорить-то нормально не умела. В слове «компетентность» — вставляла лишнюю букву «н», «конъюнктура» произносила без оной, а «трамвай» выговаривала через «н» вместо «м». Она совсем не умела правильно использовать падежи и склонения, а ее бесконечные «о том» стали уже темой кафедральных шуток и анекдотов. «По-моему, — подумал Антон Михайлович, — преподавателям вообще надо запретить использовать предложный падеж. Под страхом увольнения».