Николай Романецкий - Дельфин в стеарине Страница 20

Мы протрепались под мою добавку (шампанское я больше не пил – Марьяна справлялась с ним в одиночку; и весьма успешно, кстати), потом под мороженое "Ленинградское".

Мертвая Кентер снова ушла в забвение и как-то так получилось, что она увела с собой Вадика Ладонщикова, а его место занял опять Арчи Гудвин, которому уже казалось, что лучшим окончанием вечера будет проводить новоиспеченную агентессу до дома, а возле дома она пригласит кавалера попить чаю, и случайно там не окажется родителей, и чай постепенно будет превращаться в афродизиак, а партнерша по чаепитию – становиться все привлекательнее и привлекательнее, и у меня не останется иного выхода, чтобы в интересах дела пойти на совсем не деловой контакт…

Но тут зал наполнился гудением, и оказалось, что уже восемь и время слушать местную певичку. Группа у нее была живая (ретро есть ретро!), и минут пять шла настройка инструментов, а динамики сообщали нам женским голосом: "Раз, два…"

– Раздернем шторы, – предложила Марьяна. – Может, тут и плясы устраивают. Я бы подергалась. А ты?

– Плясы так плясы. – Я раздвинул зеленые портьеры, закрывавшие наш закуток от чужих глаз.

Певичка оказалась на вид старше меня, наголо бритой, с оттопыренными ушами, в драной джинсовке. По стать ей были и музыканты, и меня уже воротило, и надо было срочно уносить отсюда ноги (терпеть не могу новых хиппи!), и я уже повернулся к Марьяне, собираясь подвигнуть ее на сей поступок…

Но тут бритоголовая сказала: "Три, шестнадцать!" Барабанщик трижды простучал палочками, знакомо заныла гитара, и я остолбенел.

А потом вступила бритоголовая:

Море обнимет, закапает в пески,

Закинут рыболовы лески,

Поймают в сети нашу душу.

Прости меня, моя любовь…

Бог мой! Это была песня издалека, из младенческого детства… Нянька Ленка была фанаткой Земфиры, и песни эти гремели у меня в детской с утра до вечера (если, конечно, в гостях не было кого-нибудь из бабок), и потом рассказывали, что первое пропетое мною было "…хочешь, я убью соседей, что мешают спать…"

А бритоголовая продолжала:

Поздно о чем-то думать, слишком поздно,

Тебе, я чую, нужен воздух,

Лежу в такой огромной луже,

Прости меня, моя любовь…

Это было про меня. И про Катю. И рядом с нами не могло быть ни Лили Роуэн, ни всех других… Ни растерзанной, распластанной на земле Кентер, чьи незрячие глаза смотрели в небесную бездну, и стыли в них… нет, не страх и ненависть, лишь удивление и обида…

А бритоголовая пела:

Джинсы воды набрали и прилипли,

Мне кажется, мы крепко влипли

Мне кажется, потухло солнце,

Прости меня, моя любовь…

– Что за сингерша? – спросила Марьяна, когда песня закончилась и знакомые звуки умерли. – Ты в теме?

– Молчи и слушай, – велел я.

Больше мы не разговаривали. Я переставил свой стул на другую сторону стола, рядом с Марьяной. Она тоже не спускала глаз с лысой певицы, и между нами наступило единение, но не то, которое приводит в постель, а то, из-за которого прикрывают грудью товарища в бою.

А безволосая продолжала петь.

Шкалят датчики… Хочешь, я взорву все звезды?.. А девушка созрела… Я тебя ненавижу…

Перед сценой слились в танце две пары, но все прочие оставались за столами и, отложив вилки, завороженно слушали с открытыми ртами.

Безволосая пела.

И я снова был в прошлом, и рядом сидела мама, в сарафане в горошек, а я качался на качельках во дворе нашего загородного дома, и лаяла на кого-то за забором собака Альма, и все еще в жизни было впереди…

– Делай со мной что хочешь, – пела бритоголовая.

И я уже готов был позвать официанта и попросить графинчик с коньячком (наш дачный сосед, когда его спрашивали, как правильно – коньяку или коньяка, – отвечал: коньячка), но тут безволосая спела:

Ветер рассказал мне о страшном секрете,

Нам остаются последние сутки.

После чего барабанщик отложил палочки, аппаратуру выключили, и музыканты отправились за свободный столик, и уже открывали коньячок, и уже протягивали к бутылке рюмки, а левыми руками брали с блюдца ломтики нарезанного лимона – испокон веку лучшую закусь для коньяка…

Я жестом позвал официанта:

– Счет, пожалуйста!

– Как? Вы уже уходите? – удивился тот. – Через четверть часа музыканты продолжат.

– Счет, пожалуйста!

Он быстро выписал счет.

Я расплатился и двинулся к выходу. Марьяна безропотно поднялась и пошла следом. Мы молча вышли на улицу и молча сели в "забаву". Только тут Марьяна открыла рот, чтобы назвать адрес, и я тронул машину. Ехали тоже молча. Потом она попросила высадить ее за квартал до дома, и я остановил машину там, где она указала.

– Так я позвоню? – несмело сказала она, а я лишь кивнул.

Она махнула рукой, и я уехал, даже не повернув головы и не посмотрев в зеркало заднего вида.

Через минуту я уже не помнил о ней.

Со мной была Катя.

Светофоры на перекрестках то и дело задерживали меня красным светом, я останавливался и подавлял в себе желание расстрелять очередного мерзавца на месте. Заезжая в подземный гараж, я не ответил на приветствие охранника, и он проводил меня удивленным взглядом. Лифт полз по шахте со скоростью улитки, и я едва не приплясывал от нетерпения.

Когда я ввалился в прихожую, Катя высунулась из кухни и спросила:

– Ну как? Что-нибудь удалось узнать?

Я не ответил – я шагнул вперед и прижал ее к себе, и она, почувствовав упругость того, что должно было стать не только моим, сразу все поняла. Тогда я схватил ее на руки и понес в спальню. А там ногой вышвырнул за дверь возмущенного Пусю, содрал с Кати футболку и джинсы, и все остальное, и, рыча и путаясь в собственной одежде, повалил жену на кровать, и мы все делали так, будто у нас и в самом деле остались последние сутки, и бедный Пуся скребся в двери, но мы его почти не слышали…

12

Утром настроение у меня было – хоть вешайся.

Я прекрасно понимал, что если бы не лысая певица и не тексты Земфиры, я бы оказался в постели с Марьяной. Конечно, Арчи Гудвину это было совершенно по барабану, но Макс Мезенцев год назад дал себе клятву, что никогда больше не поддастся первобытной стадии сексуальных отношений, называемой промискуитетом.

За ночь я пять раз просыпался с одной и той же мыслью: если бы мне не удалось удержать себя в узде, нам с Катей и в самом деле остались бы последние сутки. Потом я засыпал, и во сне ко мне являлся доктор Марголин, кричавший: "Либо узда, либо п…зда", – и накатывало чувство стыда, и я опять просыпался, с облегчением обнаруживая, что устоял, но вновь вспоминая о неизбежности последних суток, если нарушу клятву…