Ольга Михайлова - Замок искушений Страница 29

Все весело расхохотались, и маленький Валет, пригревшийся и уснувший на коленях Армана, недовольно приоткрыл зеленый глаз.

Клермон согласился.

— Да, подобных примеров бесчисленное множество. Мне вспоминается история об угольщике из Вальтелина, застигнутого врасплох в графских погребах. Бедняга, пойманный в минуты уже хорошего знакомства с винными запасами знатного соседа, рассказал, что давным-давно подозревал, что жена его летает на шабаш. Так оно и оказалось — он подглядел, как она натирается какой-то мазью и тут же исчезает, сделал то же самое, и вот, сам не ведая как, оказался в этих погребах. Воистину, нет более удобного оправдания, и современные воры, видимо, весьма жалеют, что не могут к нему прибегать…

— Вся эта вера состоит из подделок, — высокомерно проговорила Сюзанн, и Клермон, искоса бросив взгляд на Элоди, поморщился.

Однако Элоди была сегодня настроена на редкость благодушно, и совсем не замечала шпилек в свой адрес.

— Вера — чувство неподдельное, — с улыбкой проронила она. — Одна женщина из окрестностей Вантрона была околдована и уже отчаялась в возможности выздороветь, но священник посоветовал ей вооружиться куском истинного Креста, на котором был распят Спаситель. Если бы она могла приложить к груди эту святую реликвию, сказал он, наверняка пришло бы избавление. Но у кого же в их деревне могла быть хотя бы малейшая частичка священного креста? Один из её родственников, тронутый горем больной, сказал, что найдёт крест, и отправился в путь, полный веры. Шел он долго, но напрасно стучался во все двери… Однажды вечером, когда, упавший духом, он сидел на телеге, им внезапно овладел сон. Говорят, утро вечера мудренее… Когда на следующий день он проснулся, решение было принято. Он раскрыл свой нож, сделал насечку на одном из бортов телеги, отрезал от него кусок. «Дерево за дерево, — сказал он себе, — это ничуть не хуже того». И отправился обратно в деревню. Порченая, нимало не подозревая обман, истово поцеловала кусочек дерева и приложила его к своей груди. Чудо! Дьявол, задыхаясь, с пеной на губах от бешенства, вышел из тела несчастной, бросив ей напоследок: «Если бы у тебя не было веры, и тысяча телег не заставила бы меня убраться».

— Да, как подумаешь, сколько выдумок распространялось веками о Дьяволе — смех берёт, — проронил Рэнэ де Файоль, — и если сложить все, что о нём насочиняли, я уверен, окажется, что ему со столькими проделками в жизни не справиться.

— Так ведь он и не один. Согласно знаменитому Жану Вьеру, медику герцога Клевского, — просветил его Клермон, — всего демонов семь миллионов четыреста девять тысяч сто двадцать девять, а князей их — семьдесят девять. «Кабинет Короля Франции», анонимная книга 1581 года, приписываемая Фроменто, называет несколько иную цифру: семьдесят два князя и семь миллионов четыреста пять тысяч девятьсот двадцать демонов. Некоторые авторы, также весьма компетентные, дают другие цифры.

— Теперь понятно, почему у него столько имён, — засмеялся его сиятельство, — его называют Старым Полем, Красивым мальчиком, Торговцем углем, Мальчиком с лошадиными ногами, Лукатаном, Стариком Лукой, Царем-змеёй, Рогатым, Злодеем или Дурным…

Элоди с мягкой улыбкой выслушала это и тихо заметила:

— Надо же, а мне в Шарлевиле духовник говорил, что наш Дьявол, в каком бы виде и под каким бы именем ни являлся, всегда один и тот же…

Клермон, искоса взглянув на неё и радуясь тому пониманию и вниманию, что видел в её глазах, покраснел и чуть улыбнулся. И в неверном свете свечей ему показалось, что она тоже улыбнулась ему.

Тем временем Дювернуа снял со стола зеркало, на котором до этого гадали, освобождая стол для карточной игры. Вино уже почти высохло на зеркальной поверхности, но образовало на нём тонкий паутинный узор. Клермон смотрел в него, пока Огюстен переносил его и отдавал в руки мсье Гастона. Ему померещилось что-то странное в зеркальном отражении, но, что удивило его, он понять не смог. Он пытался увидеть в зеркале мадемуазель Элоди. И увидел её грациозную фигурку у камина. Мельком он заметил и всех остальных.

Но что тогда показалось странным?

Глава 10. В которой герои ведут разговор о морали, но, начав с Бога, заканчивают беседу снова Дьяволом. При этом один собеседник неизменно пребывает в состоянии раздражения и тоски, а второй — все больше оживляется

Несколько раз Этьенн, заходя к Клермону, заставал того на молитве. Ему бы и в голову не пришло, что молодой человек его лет может во что-то верить. Сам он заходил иногда в храмы Парижа — полюбоваться фресками, послушать органные оратории. Но молиться? Как можно мыслить в канонах средневековья?

Клермон же, когда Этьенн задавал ему подобные вопросы, зримо мрачнел, становился неразговорчив и сумрачен. Бог был для него внутренним стержнем, и ощущение Бога в нём было столь же осязаемым, как биение сердца, Бог был и его внешней опорой — Богом отцов и дедов, отречение от которых было бы для него — подлостью запредельной. Его деда убили безбожники — присоединиться к ним даже мысленно — было бы предательством.

Но объяснить это Этьенну он не мог — почему-то стыдился.

— Высший, идеальный уровень морального поведения, — между тем настойчиво вразумлял его Этьенн, — когда человек поступает морально по убеждению, а не потому, что какой-то Бог или накажет его или наградит.

Арман тосковал и тихо замечал, что в идеале — конечно, да, но он никогда не встречал такого идеала. Человека, поступающего в соответствии со своими убеждениями, можно назвать принципиальным, но он едва ли будет образцом добродетели. Особенно, если по своим принципам он — убеждённый подлец.

Виларсо де Торан покачивал головой, и продолжал. По его мнению, «средний уровень морали основан на страхе наказания, и показателем этого уровня служит Уголовный кодекс. В рамках этой усредненной морали и болтается в буднях человечество». С этим Клермон не спорил. Самым же низким уровнем морали граф считал мораль, основанную на личной вере в Бога, ведь вера не есть знание, и кто уверил Армана в её истинности? Ну, а на ошибочных верованиях может быть построена только ошибочная мораль. Церковные догматы имеют лишь то преимущество, что избавляют от необходимости думать. Нет иной морали, кроме той, что основана на принципах разума. Разве я не прав? — вопрошал Этьенн.

Клермон, помня слова Писания о том, что лишь чистые сердцем могут узреть Бога, не знал, что ответить графу и тихо пояснил, что это было бы правдой, если бы не обилие людей, которые могут быть счастливыми, только совершая поступки, приводящие их на эшафот. Нравственные вопросы весьма сложно решать с помощью «просвещённого разума». Ведь он может быть «просвещён» как добродетелью, так и пороком. Нельзя решать их и по голосу совести, если в человеке нет веры. Безбожную совесть «просвещённый разум» перекосит да неузнаваемости. Вот здесь и спасут Церковные догматы, которые потому и догматичны, что не дают себя перекосить.