Маскарад - Валерий Пылаев Страница 36

Когда я подоспел следом, Вольский уже оккупировал диван в гостиной и, громыхнув папкой о низкий столик, развязал тесемки и жестом фокусника извлек наружу сразу с десяток газетных вырезок. А за ними сложенную вдвое бумагу с рукописным текстом и печатью — то ли рапорт, то ли письмо. А за ними…

— М-м-м… Петр Николаевич, — Я скосился на дверь, за которой остались дед Федор с сиятельным графом Милютиным. — Не хотелось бы вас торопить… Но нельзя ли как-нибудь покороче?

— Обещаю, я займу совсем немного вашего времени, Владимир!

Вольский закивал, стряхивая со шляпы тяжелые капли. Они летели куда попало, и изрядная часть угодила прямо на драгоценные документы. Вольский тут же заохал, попытался вытереть, но только размазал воду по листу. И только когда чернила чуть расплылись, наконец, опомнился и снял шляпу. А потом вскочил и принялся стаскивать насквозь промокший плащ, заливая все вокруг.

Разговарить ему это, впрочем, ничуть не мешало.

— Вы слышали что-нибудь о Трофиме Хромом из Коломны?.. Нет, конечно же, не слышали. Он жил слишком далеко от столицы, и газетчики при жизни обходили его своим вниманием. — Вольский сбросил плащ прямо на спинку дивана, уселся и принялся искать нужную среди пожелтевших от времени вырезок. — Где же… Вот она! Обратите внимание — восемьдесят пятый год!

На видавшем виды клочке бумаги красовался заголовок и чуть ниже — фотография. Настолько дурного качества, что не так и не успел ее только рассмотреть прежде, чем Вольский отобрал у меня свое сокровище и принялся зачитывать вслух.

А может, и вообще наизусть.

— … тринадцатого сентября в подмосковной Коломне скончался известный местный знахарь и целитель Трофим Медведников, которого соседи и другие жители города считали божьим человеком и даже святым. На его счету…

Вольский разогнался так, что я разобрал от силы половину слов. Однако и оставшихся хватило, чтобы понять, что речь идет то ли о юродивом, то ли вообще о шарлатане. Человеке, вероятно, не лишенном таланта. Но не того, которым могли похвастать Владеющие, а самой обычной способности обманывать доверчивых сограждан.

В общем, примерно через полминуты я утратил всякий интерес и к Трофиму Медведникову, и к самому Вольскому, но того это, конечно же, ничуть не беспокоился. Он дочитал до конца вырезку, потом вторую, а за ней почему-то перемахнул разом через двадцать лет и принялся искать какой-то архивный документ из начала этого века. Не забывая, впрочем, сдабривать исторические справки собственными комментариями.

— И на основании этого, друг мой, я берусь утверждать, что якобы умерший осенью одна тысяча восемьсот восемьдесят пятого года Трофим Медведников на самом деле… — Вольский поперхнулся и вдруг закашлялся, со скорбной миной хватаясь за горло. — Господь милосердный, моя глотка…

— Не стоит так надрываться, Петр Николаевич, — вздохнул я. — Принести вам воды?

— Я был бы вам очень признателен, друг мой… Или даже лучше чаю, если можно. — Вольский чихнул в кулак и вытер покрасневший нос. — Признаться, я изрядно продрог.

Видимо, потому, что спешил сюда со своей макулатурой, не разбирая дороги. Наверняка еще и прошелся по лужам, а под конец стоял под дождем без зонтика, тарабаня в дверь.

— Как пожелаете. — Я развернулся к лестнице. — Если мне не изменяет память, Федор Ильич как раз ставил самовар с полчаса назад.

— Прелестно, прелестно! — Вольский лихо сгреб со стола свои сокровища и засеменил следом. — А я тем временем успею рассказать вам, почему наш якобы покойный знахарь на самом деле не кто иной, как…

Я приготовился было выслушивать очередную тираду с полубезумными теориями, которые звучали, пожалуй, даже красочнее тех, что озвучивали по одному известному телеканалу в начале двадцать первого столетия. Но, видимо, ее величество судьба решила избавить меня от подобного удовольствия: выходя на лестницу, Вольский зацепился плечом об угол, ойкнул, и вся его коллекция бумаг и газетных вырезок разлетелась по ступенькам.

— Вот к чему порой ведет поспешность. — Я покачал головой. — Позвольте я помогу вам.

— Нет! — Вольский плюхнулся на колени и принялся сгребать упавшие листы. — Нет, друг мой, это моя ошибка — мне и исправлять. А вас я, пожалуй, попрошу велеть подать чаю… Богом клянусь, если я не выпью чего-нибудь горячего — к утру и вовсе не смогу разговаривать!

Я бы определенно нашел в подобном исходе немало положительных моментов, но сообщать об этом бедняге Вольскому, конечно же, не стал. Прислуга уже разошлась по домам, так что возиться с чашками мне предстояло самому: спуститься вниз, зажечь свет на кухне, убедиться, что самовар еще не остыл…

Поднос отыскался в одном ящике, а в соседнем я откопал посуду. Баранки на столе лежали еще с обеда, но как будто еще не превратились в сухари. Я водрузил их на блюдце, вернулся к самовару, взялся за краник и…

Не знаю, что сработало раньше. То ли истошно завопившая чуйка, то ли чужое заклятие, которое рвануло где-то рядом, выплевывая в эфир целое море энергии. Охранные чары все-таки чуть опоздали. И через мгновение «выстрелили» все разом, будто извиняясь за собственную нерасторопность.

Я еще толком не успел понять, что именно происходит, а тело уже действовало само: оставило кран, развернулось на каблуках ботинок и, зацепив рукавом поднос на столе, помчалось к выходу с кухни на запредельной для обычного человека скорости. Звон разбитой чашки