Флетчер Нибел - Исчезнувший Страница 5

Я приехал к Стиву на такси, а не на служебной машине — мой маленький вклад в экономию государственных средств — и, поскольку теперь свободных такси не было, прошел пешком семь кварталов до Белого дома. Было невыносимо душно, я сбросил плащ и нес его на руке. К тому времени, когда я добрался до западного крыла и прошел через холл пресс-центра, обменявшись приветствиями с журналистами, которые сидели в кожаных зеленых креслах, рубашка моя взмокла от пота.

Бросив плащ на спинку вращающегося кресла, я увидел, что Джилл, как обычно, сидит, занавесив светлыми волосами трубку, и что-то шепчет в микрофон. Огоньки коммутатора мигали перед ней, как острые солнечные лучики. Не оборачиваясь, она помахала мне рукой.

Как объяснить, что такое Джилл Николс?

Вот уже более трех лет она шепчет в эту трубку детским волшебным голоском, полным восторга и изумления, словно каждый газетчик или комментатор, который нам звонит, по крайней мере премьер-министр Великобритании. Однажды мы подсчитали количество звонков за неделю и выяснили, что она нежно мурлычет: «Бюро мистера Каллигана», или просто: «Пресса», в среднем по девяносто три раза в день. Стол ее представлял собой невообразимый хаос: там громоздились сугробы листков, которые она вырывала из блокнота, наспех записывала фамилию, причину звонка и отбрасывала в сторону, чтобы ответить на новый вызов. Порядка там было не больше, чем на шабаше, однако Джилл всегда умудрялась сразу же найти необходимую мне бумажку. Сейчас, надо отдать ей должное, Джилл приходилось особенно туго, потому что мой помощник уволился две недели назад, польстившись на жирный куш в фармацевтической фирме, и я все еще не мог подыскать ему замену.

Причесывалась Джилл уморительно. Светлые волосы, подстриженные на лбу аккуратной челкой, спадали на плечи совершенно прямо, как солома. Ей было двадцать четыре года, но она походила на тех девчонок-подростков, которые носят черные туфельки с белыми чулками и невнятно рассуждают о том, что, мол, ни в ком не могут найти «родственную душу». В пресс-центр она явилась прямо из Свартморского колледжа. Сначала я не мог ее выгнать потому, что она казалась такой беспомощной, а главное, потому, что она была дочерью какой-то подруги Элен Роудбуш, жены президента.

Теперь я не мог ее выгнать потому, что она приобрела сумасшедшую эффективность, сравнимую разве что с ходом часов, которые регулярно показывают неправильное время. Главное же потому, что я ею увлекся. Я сказал «увлекся», ибо не уверен, люблю ли я ее. Мне тридцать восемь лет, то есть на четырнадцать лет больше, чем Джилл, и мне отнюдь не улыбается перспектива прославиться, как еще один несчастный муж. Потому что эти четырнадцать лет равны трем разделяющим нас поколениям. Я профессиональный политик, и никаких побочных интересов, как у всякого среднего политика, у меня почти нет. А Джилл увлекается искусством, театром, психологическими романами чилийцев и югославов, классической испанской гитарной музыкой и туристскими походами на малоизвестные островки. Ее окружает компания самых разношерстных друзей, стремящихся главным образом «найти себя». Чтобы дать представление о разделявшей нас пропасти, или о «ножницах между поколениями», как наверное выразились бы в Белом доме, скажу только, что моим лучшим другом был добродушный толстяк по имени Хайм Клопстейн. А лучшей подругой Джилл была ее сожительница по квартире некая Баттер Найгаард. На досуге эта Баттер мастерила из проволоки порнографические фигурки и курила опиум.

Я не понимал Джилл, но она меня завораживала. Я проводил с ней все свободные вечера, а изредка, когда Баттер где-то шлялась, оставался у Джилл на ночь в ее маленькой квартирке в Джорджтауне. Она уверяла, будто любит меня, но я в этом очень сомневался. Ее привлекало мое положение «своего человека» в Белом доме, некий ореол, связанный с моей работой, а также, видимо, то, что я никогда не жаловался на свою бывшую жену Мэри, не строил из себя непонятого страдальца. Наоборот, я говорил, что она меня слишком хорошо понимала и что было бы ужасно, если бы Джилл последовала ее примеру. Временами я испытывал угрызения совести за то, что монополизировал Джилл, так сказать, изъял ее с ярмарки невест, но она говорила, что это уж ее забота. Когда ее потянет к оседлой жизни, она либо выйдет за меня замуж, либо уйдет. И говорила она это искренне. Несмотря на ее безыскусную ребяческую кокетливость, несмотря на все ее поверхностные увлечения, она была очень самостоятельна, решительна и по-своему мудра, как это ни странно.

Короче, я чувствовал себя словно в клетке, может быть золоченой, но все же в клетке.

— Как поживает Мигель? — спросила Джилл. — Баттер хотела бы видеть его почаще. Она называет его ацтекским Аполлоном. Баттер говорит, что такого красивого тела она еще не видела.

— Вот уж не знал, что она его так хорошо разглядела, — сказал я. — Боюсь только, что Мигель не ответит ей взаимностью.

Когда я думал о Баттер, мне всегда приходили в голову слова «унылая» и «долговязая». Нет, она-то Венерой не была!

Я рассказал Джилл о встрече с Гриром и Лумисом. Я всегда сообщаю ей всякие новости, если это не государственная тайна. Впрочем, Джилл умеет держать язык за зубами.

— Я думаю, Мигель прав, — сказала она. — Даже подумать противно, что…

Но тут сразу две лампочки замигали на пятиглазом пульте-чудовище и призвали ее в мир неотложных дел. «Пресса», — проворковала она, и прядь ее волос опять нежно обвили телефонную трубку.

Мне самому нужно было ответить на несколько звонков, и я проработал до половины четвертого, пока президент не сообщил по зеленому телефону, что готов меня принять.

Каждый раз, когда я входил в овальный кабинет с окнами на розарий, меня поражала одна и та же мысль: Пол Роудбуш выглядит именно так, как должен выглядеть президент. Он был высокого роста и мощного телосложения, однако без лишнего жира и без брюшка. Густые волосы, когда-то черные, теперь почти совершенно поседели. Подобно Эйзенхауэру, он обладал врожденной сдержанностью, подобающей его посту. Однако улыбка, которой он вас встречал, была на редкость искренней и добродушной. Каждый посетитель, если он только не был явным мерзавцем, нравился Полу Роудбушу с первого взгляда, и при этом, — я убежден, — он горячо надеялся, что время не заставит его разочароваться. В его улыбке не было фальши. Даже его политические противники оттаивали, встречаясь с ним. И женщинам нравилось его лицо. Они находили в нем силу и надежность — в упрямом подбородке, в густых бровях и в добрых морщинках на щеках.

Пол Роудбуш был удивительно цельным человеком. Его мысль не омрачали сомнения и неуверенность, столь свойственные интеллигентам, которых он собрал вокруг себя, чтобы они помогали ему руководить страной. Если он злился, то открыто, но почти никогда не бывал мрачен. Решения он принимал достаточно быстро и не менее быстро умел исправлять свои ошибки. О, они у него бывали, и еще какие, но ничто не могло поколебать его уверенности в себе. «Самое страшное заблуждение для руководителя, — любил он повторять, — это думать, что он во всех случаях прав. Шестидесяти процентов более чем достаточно для среднего человека, и я стараюсь придерживаться этой нормы». Из этого правила он делал единственное исключение — решение президента применить большую бомбу должно быть безошибочным. Всякий раз, когда речь заходила об атомном оружии, Роудбуш говорил: «Никаких ошибок! Здесь я должен быть прав на все сто процентов».