Дэн Симмонс - Пятое сердце Страница 55

– Но Джека-потрошителя так и не поймали! – воскликнул Джеймс.

– Да, но тело Монтегю Друитта выловили из Темзы тридцать первого декабря тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года, – сказал Холмс. – Полиция сочла это самоубийством.

– Было ли это… самоубийством? – спросил Генри Джеймс.

– Нет, – ответил Холмс. Его серые глаза смотрели так холодно, что Джеймс назвал бы их нечеловеческими, змеиными. Глазами довольной, но бесконечно печальной змеи.

По рукам и спине у Джеймса побежали мурашки. Он довольно долго молчал, прежде чем заговорить снова:

– Еще раз благодарю вас за добрые слова о «Княгине Казамассиме». Приятно сознавать, что столь сведущий человек положительно отозвался о ее фактической стороне.

Холмс улыбнулся:

– Помните, где расположена гостиница «Гленхэм», в которой мы вчера обедали с мистером Клеменсом?

– Да, конечно, – ответил Джеймс. – Бродвей, девятьсот девяносто пять.

– Так вот, мистер Джеймс. В пределах десяти ближайших кварталов находится более тридцати пивных, профсоюзных штабов, лекционных залов и даже церквей, где каждую неделю собираются анархисты. Дело в том, что ваши американские анархисты по большей части социалисты, а ваши американские социалисты по большей части немцы. Относительно недавние немецкие иммигранты, если быть совсем точным.

– Никогда бы не догадался, сэр, – сказал Генри Джеймс. – Разумеется, многие рабочие в «Княгине Казамассиме» – немцы, но это просто из-за господствующих в Англии стереотипов…

– Девяносто девять процентов анархистской деятельности в США связано с немцами из Нижнего Истсайда, – продолжал Холмс, будто Джеймс ничего и не говорил. – Я выяснил, что они живут преимущественно в Десятом, Одиннадцатом и Семнадцатом районах. Немцы называют эту часть Нью-Йорка Кляйндойчланд – Маленькая Германия, как вы, я уверен, поняли и без перевода. Она ограничена с севера Пятнадцатой улицей, Третьей авеню на западе, Дивижн-стрит на юге и Ист-Ривер на востоке. Название Кляйндойчланд известно со времен Войны Севера и Юга.

– Вы же не хотите сказать, что все немецкие иммигранты в Нью-Йорке – анархисты?! – запротестовал Джеймс.

Холмс по-прежнему улыбался.

– Конечно нет, – мягко ответил он. – Я лишь говорю, что поразительно много ваших немецких иммигрантов привезли из Европы социализм и что самые фанатичные социалисты раздувают искру нынешнего анархизма и террора.

– Мне трудно в это поверить, – сказал Джеймс.

– Между тысяча восемьсот шестьдесят первым и тысяча восемьсот семидесятым, – продолжал Холмс, – выходцы из Австрии и Венгрии составили примерно ноль целых три десятых процента ваших иммигрантов, менее восьми тысяч человек. Между тысяча восемьсот восемьдесят первым и тысяча восемьсот девяностым более шести целых семи десятых процента ваших иммигрантов были немцы и австрияки. Примерно восемьдесят две тысячи человек. Почти все они не двинулись дальше на Запад, а осели в самых густонаселенных районах Нью-Йорка и Бруклина. Их доля продолжает стремительно расти. Демографические исследования в правительственном отделе моего брата Майкрофта уверенно предсказывают, что к тысяча девятисотому году немецкие пролетарии составят почти шестнадцать процентов от общего числа иммигрантов, почти шестьсот тысяч мужчин, женщин и детей, а к девятьсот десятому цифры достигнут двадцати пяти процентов и двух миллионов человек соответственно.

– Однако среди немецких иммигрантов наверняка есть работящие, порядочные… Я хочу сказать, вы упомянули лишь небольшое число немецких пивных, – с запинкой выговорил Джеймс.

– Сейчас, в тысяча восемьсот девяносто третьем году, в Нью-Йорке более двухсот немецких пивных, связанных с анархистским движением, – сказал Холмс. – Многие из них представляют собой то, что называется Lokalfrage – безопасные места, где социалисты могут свободно говорить, проводить собрания, открыто обсуждать анархические планы.

Холмс подался вперед, налег всем весом на трость.

– Да, ваши немецкие иммигранты очень работящие, мистер Джеймс. Я могу это подтвердить, потому что трудился с ними в нечеловеческих условиях на нью-йоркских фабриках. Однако бо́льшая их часть упорно не желает учить английский. И грамотные среди них – а грамотность в Германии, как вы, без сомнения, знаете, очень высока – прочли и впитали идеи европейских анархо-коммунистических мыслителей, таких как Бакунин. Теперь они читают анархо-коммунистов более воинственного толка: Петра Кропоткина, Эррико Малатесту, Элизе Реклю. Ваши немецкие иммигранты привезли с собой не только готовность тяжело работать шесть дней в неделю, но и ненависть к высшим классам, интерес к анархистским взглядам. Тех, кто готов идти дальше – бросать бомбы, устраивать беспорядки, убивать, – меньшинство, однако достаточно многочисленное.

Холмс рассеянно похлопал по трости, как будто огорчаясь собственным словам.

– Социалисты – и анархисты – собирают в тех же пивных Lokalfrage профсоюзные ячейки, певческие общества, группы взаимопомощи. Однако самые опасные из них, мистер Джеймс, хранят там оружие, готовят планы политических убийств. И мы по пути от гостиницы «Гленхэм» могли миновать десяток таких Lokalfrage.

Джеймсу отчаянно хотелось сменить тему. Среди персонажей «Княгини Казамассимы» было много немецких рабочих-иммигрантов, но сам Генри Джеймс никогда не общался с немцем-рабочим. Его знакомые-немцы были профессора, художники, литераторы из Германии. Он сказал:

– Однако человек, которого вы разыскиваете… Лукан Адлер… не из немцев.

– Да, – странным голосом ответил Холмс. – Лукан Адлер не из немцев.

Джеймс видел, что лучше помолчать, и пусть неприятный разговор угаснет сам собой, однако продолжал говорить:

– Поиски человека, стоящего за убийством Кловер Адамс… незаконного сына мистера Себастьяна Морана… для вас ведь это нечто очень личное, не так ли, мистер Холмс?

Сыщик взглянул на него холодными серыми глазами и едва заметно кивнул.

– Наверное, это из-за ран, – сказал Джеймс. – Из-за тех ужасных огнестрельных ран, которые нанес вам Лукан Адлер.

Невероятно, необъяснимо, но Шерлок Холмс улыбнулся. Он запрокинул голову, уже привычным Джеймсу размашистым жестом намотал на шею длинный черный шарф и растянул губы в странной, почти легкомысленной усмешке.

– Ничуть, – был ответ сыщика. – Раны – цена моей профессии. Однако я и впрямь ищу Лукана Адлера не только для того, чтобы уберечь бесчисленных политиков от самого страшного в мире убийцы-анархиста. У меня есть и более глубокие причины. Понимаете, мистер Джеймс, Себастьян Моран забрал Лукана у Ирэн Адлер еще ребенком и воспитал как сына, хотя и не дал ему своей фамилии. Он выучил Лукана темному искусству убийства, передал ему все, что умел сам, и Лукан к двадцати одному году превзошел Морана и в меткости стрельбы, и в жестокости.

Холмс глянул Джеймсу в глаза. Загадочный взгляд сыщика встретился с испуганным, но заинтересованным взглядом писателя.

– Поверьте, у меня больше причин искать Лукана Адлера, чем я могу сейчас вам открыть, – сказал Холмс. – Его необходимо уничтожить. Но прежде я надеюсь с ним побеседовать.

Часть вторая

1

Треклятый резной каменный крест на фасаде

Генри Адамс проснулся в собственной постели в доме на Лафайет-сквер и в первую минуту не мог понять, где находится. Воздух казался слишком прохладным. Кровать – слишком привычной. Утренний свет – чересчур мягким. И пол отчего-то не качался.

Адамс провел два месяца у друга в Гаване, затем две недели у сенатора Дона Камерона на острове Святой Елены. И то и другое было чудесно, но еще чудеснее оказалось изучать коралловые рифы вместе с зоологом Александром Агассисом, сыном великого зоолога Луи Агассиса, на его комфортабельной яхте «Дикая утка».

Однако теперь он был дома, где после самоубийства жены старался бывать как можно реже, и после ванны облачился в одежду, которую подал ему собственный камердинер, а не слуга Дона Камерона.

Все эти семь лет Адамс страдал от внутреннего одиночества. Он распорядился, чтобы на вокзале его не встречал никто, кроме кучера, и когда фаэтон остановится перед зданием на Эйч-стрит, рядом с домом Хэя, выходящим на Шестнадцатую улицу, надеялся почувствовать радость – хотя бы потому, что закончилось постоянное общение сперва с Филипсом в Гаване, затем с Камеронами, потом с Агассисом и, наконец, снова с Камеронами.

Вместо этого при виде знакомых арок на него навалилась глубокая тоска.

Кловер, разумеется, умерла в другом доме, иначе бы Генри сюда больше не вернулся. Они собирались переехать на Новый год в 1886-м, после двух лет, ушедших на внутреннюю отделку, но Кловер выпила свой фотографический яд шестого декабря.

Однако треклятый крест на каменной резьбе над арками был по-прежнему здесь. Крест, который она заказала без его ведома.