Борис Тараканов - Колесо в заброшенном парке Страница 67

Он перевел взгляд на Вовку.

— Могу себе представить, — буркнул тот.

— Ошибаешься! Этого даже я представить не могу. Знаешь, как называлась ее последняя работа в стиле иррационального экспрессионизма? Нет? — Стас поднял вилку и провозгласил как на торжественном заседании, акцентируя каждое слово: — «Железный оргазм на оранжевом фоне»!

— Гм-гм… — только и сказал Вовка. — Действительно, даже представить себе не могу. По-моему, это еще страшнее, чем «квадратный трехчлен».

— Она писала его под «Болеро» Равеля — с тех пор мне от этой музыки чесаться хочется. И этот ее оранжевый, с позволения сказать, опус получил гран-при! Куда мы катимся, ума не приложу… К тому же, она курила, как сволочь! В какой-то момент я понял, что моя перспектива равна нулю. Кто-то сказал, что семья — величина постоянная. Как ни крути. А любовь — величина очень даже переменная. Как выяснилось… Ты хоть немножко понимаешь меня?

Вовка помолчал. Тоже подбирал слова?

— Я бы хотел, чтобы ты назвал хоть одного человека, который понимал бы тебя лучше, чем я.

Стас посмотрел на Вовку. Глаза в глаза.

— Стас, а тебе не мешает… твое одиночество? — спросил Вовка. — То, что у тебя нет семьи. Ведь после того, как Лика ушла… — он замялся.

— Мешает. Оно не может не мешать. Через полгода, как мы с Ликой расстались, мне пришлось научиться превращать одиночество в свободу.

Вовка молчал.

— Пока получается, — добавил Стас.

— А как же любовь?

Стас пожал плечами.

— Никак… Есть одна женщина, она мне нравится. Я вроде тоже стихийного отвращения у нее не вызываю. Встречаемся… Но я стараюсь не путать любовь и состояние влюбленности.

— Мне кажется, — ответил Вовка, — и то, и другое — не роскошь, а норма.

— Полностью согласен. Без обоих нельзя жить, иначе душа умрет…

— Одна моя… близкая знакомая… скажем так… Так вот, она говорила, что Любовь — это, безусловно, слабость.

— Да, Вов, любовь — это слабость. Но, заметь, позволить ее себе может только очень сильный человек.

Помолчали немного. Каждый думал о своем.

— Вот так и живу. Никакого развития образа:

…и все мои подругиДавно минувших днейУже не так упруги,Чтоб не сказать сильней…

— А… — хотел спросить Вовка.

…а те, что им на сменуУспели подрастиТакую ломят цену,Что Господи-прости!

— Стас!! Откуда ты этого набрался? Господи, прости!..

— Известно откуда, — грустно ответил Стас.

— От академика, что ли? — сощурился Вовка. — Колись, Щербаков написал? Андрюха пиит знатный.

— Да кто ж его знает. Может, и Андрей, а может, и нет. Поди теперь разбери. Уж точно не Некрасов. Фольклор! — Стас ковырнул вилкой в тарелке.

— Главное — написано актуально…

— Ладно, Вовик! Как ни скучна моя жизнь, но эта жизнь — моя. И я стараюсь прожить ее с удовольствием. И не жаловаться — говорят, пока мы жалуемся на жизнь, она проходит.

— Да, жизнь надо уважать. Всякую. Она этого заслуживает…

Кухню огласил истошный свист, переходящий в жалобный вой.

— Вот и чайник вскипел, — обрадовался Вовка и заторопился к плите.

Бурик еле дождался двадцатого июля, когда бабуля получала пенсию. И, конечно же, бабуля напрочь забыла, что обещала внуку сто пятьдесят рублей на закупку литературы. Но внук был упорен и не успокоился до тех пор, пока бабуля, вздохнув глубоко и сказав «охохонюшки…», не открыла кошелек и не выдала ему необходимую сумму.

— Спасибо, бабуль! Ты лучшая в мире у меня! — с этими словами Бурик убежал к Добрыне, а бабуля принялась готовить обед, но уже не вздыхая, а напевая что-то. Робкая улыбка появилась на ее маленьком морщинистом лице.

Менее чем через час после этого разговора мальчишки выходили из вестибюля станции «Менделеевская».

— Вы не скажете, где здесь Командорская лавка? — обратился Добрыня к мужчине в очках и с бородой в пол-лица.

— Что? — не понял тот.

— Он имеет в виду книжную лавку, — вмешался в разговор Бурик, выразительно посмотрев на Добрыню.

— Какую?

— Ну… где книгами торгуют!

— Какими?

— Да всякими. Приключения, фантастика…

— Крапивин, — добавил Добрыня.

— Ах, Крапивин… так он не в Москве живет.

— Да? А где?

— В Орске… или нет, в Орске — это Филиппов… Значит, в этом… в Челябинске! Да… помнится, точно, в Челябинске.

— Вы его знаете?

— Нет. Не в Челябинске. В Оренбурге![16] А вам он зачем?

— Пишет классно… — ответил Добрыня, удивляясь. — Почитать хотим.

— Помнится, и я его когда-то читал — ребята из хора давали… Я ведь артист хора, — с гордостью пояснил собеседник, роняя в лужу черную папку, из которой белым веером высыпались ноты. «Русская народная песня «Волга-матушка», — успел прочитать Бурик на одном из быстро набирающих влагу листов.

— Хора мальчиков? — язвительно осведомился Добрыня.

— Нет, — серьезно ответил собеседник, собирая рассыпавшиеся ноты. — Отчего же, девочки у нас тоже есть. Альты и сопрано.

— Странный он какой-то, — шепнул Добрыне Бурик. — Пошли…

— А чего? Вроде нормальный дядька.

— Этот? Да ну его… Может, он из этих!

— У нас обширный репертуар, — продолжал артист хора, поднимая из лужи последний лист с расплывшимися нотными знаками. — Кстати, есть произведение на стихи Крапивина. Так что обратились вы как раз по адресу.

— На какие стихи? «Пашка-какашка — рваная бумажка»? — не утерпел Бурик.

Артист хора набычился, видимо, приняв эти слова на свой счет.

— Нет у Крапивина таких стихов, — веско заявил он.

— А вот и есть! — авторитетно ответил Бурик. — Правда, это из раннего… Самые первые его стихи.

«Ты что, собираешься спорить с ним о поэзии? — шепнул Добрыня. — Может, все-таки, пойдем?» А громко сказал:

— Спасибо за помощь. Нам пора, а то еще крапивинская лавка закроется.

— Успеете, — сказал артист, взглянув на часы. — У нас репетиция начинается в полседьмого, а лавка работает до семи. Сейчас я уточню.

Достав из кармана сотовый телефон доисторической конструкции, он с противным писком начал нажимать на кнопки. Телефонное рукоблудие продолжалось минуты три.

— Сообщение ушло, — довольным голосом сказал новый знакомый. — Сейчас ответ придет…

Телефон запищал раненой крысой.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал новый собеседник. — Я же говорил. Слушайте: «Там на двери все написано», — вслух прочел он. По мере того, как он читал, глаза за очками делались все круглее…