Виктор Ночкин - Эромахия. Демоны Игмора

Виктор Ночкин

ЭРОМАХИЯ. ДЕМОНЫ ИГМОРА

Замок Игмор стоит на высоком холме, о замке Игмор сложены странные легенды. С незапамятных времен эти места окутаны тайнами и старинными преданиями — столь же зловещими, сколь невразумительными. Никто не знает, когда была сложена первая легенда, однако с тех пор, как люди поселились здесь, Игморский холм пользуется дурной славой — и будет пользоваться впредь, покуда высится он над равниной.

В замке Игмор странные тени, древние тени. Их не видно днем, при солнечном свете, но едва зажжешь огонь после заката — древние тени отделяются от стен, словно змеи, подползают к ногам… цепляются за одежду, карабкаются выше и выше… Стоит сделать шаг от свечи в темноту — и тени начинают плясать по стенам, изгибаться, играть, корчиться… В их странном танце трудно узнать твои движения — но без тебя они не пошевелятся. Ты нужен теням Игмора, они ждут тебя, они подстерегают тебя… Или не тебя.

Ceterum censeo praefationem non esse scribendam…[1]

Часть I

ОТФРИД

Эта часть довольно длинная и довольно скучная — как детство и отрочество, проведенные в захолустье…

Рассказывают, когда явились в старину римляне, на холме было устроено языческое капище, друиды собирались ночами поклониться дубу, омеле и некоему демону, которого почитали божеством здешнего края. Люди в те времена боялись друидов, служили им, опасались прогневать суровых жрецов жестокого демона. Даже вожди подчинялись обитателям Игморского холма. Иначе судили римляне — в pax romana[2] имели право на существование различные культы, но повелитель был лишь один. Однако, даже разбив и изгнав местных князьков, солдаты империи долго не могли захватить Игморский холм. Неоднократно пришельцы осаждали капище, пытались взять то штурмом, то измором, но язычники во главе с верховным друидом, Носящим Лик Демона, отражали все приступы завоевателей, овладевших уже равниной — насколько хватало взгляда… Наконец римлянам удалось ворваться на Игморский холм, но торжество их было не полным — Носящий Лик Демона ускользнул, несмотря на то что захватчики обложили холм и стерегли подступы. Согласно преданиям, жрецу помог демон, которому поклонялись язычники.

Друидское логово разрушили и сожгли, на холме выстроили храм… однако простоял он недолго. Минуло едва ли пять лет, и римское святилище в свою очередь было разорено язычниками — и будто бы привел их все тот же Носящий… Впрочем, прежней власти друиды так и не возвратили.

То была эпоха героев, демонов, заколдованных мечей. На руинах храма и был позже возведен замок Игмор, а от баснословных времен не осталось ничего, кроме легенд да нескольких стен, сложенных римлянами столь прочно, что пережили века.

Романизированных кельтов покорили новые завоеватели, явившиеся с востока. Холм, господствующий над окружающими землями, недолго пустовал — слишком уж привлекательными показались новым хозяевам крутые обрывистые склоны. На древнем фундаменте возвели жилое строение, нарастили старые стены свежей кладкой. Так возник замок Игмор… С тех пор холмом владела одна и та же семья, а укрепление росло и росло. Пологий склон с единственной удобной дорогой перерезал ров, вершину увенчали стены с башенками и барбаканами… Кстати, когда новые владыки Игмора рыли погреба, обнаружилось немало занятных вещичек, напоминающих о древних преданиях.

Ubi sunt, qui ante nos in mundo fuere?..[3] Но прежние легенды постепенно были забыты, вытеснены новыми историями, благо господа Игмора весьма скоро прославились воинственным неуживчивым норовом. По собственному произволу они распоряжались в округе, не подчиняясь королевским наместникам, никто не смел прекословить этим грозным сеньорам, никто не мог противостоять им в бою… но могущество Игморов пошло прахом, когда в один день сгинули и повелитель замка на холме, и его единственный сын. При новых владельцах, потомках младшей ветви Игморов, замок обветшал, штукатурка в главном зале осыпалась, обнажив римскую мозаику, стены рва обвалились, кровля паласа прохудилась… Однако сами бароны не забывали истории рода. То один, то другой Игмор пытался вернуть прежние деньки и покорить земли, что видны с башен старинного замка, — без особого успеха.

Положение изменилось, когда бароном стал Фэдмар — сеньор воинственный, решительный, вспыльчивый и весьма предприимчивый. Он заставил соседей припомнить легенды о свирепых непобедимых Игморах… Рано овдовев (на этот счет также имелось родовое предание — дескать, баронессы Игмор никогда не бывают вдовами, они всегда умирают прежде супругов), Фэдмар Рыжий полностью отдался единственной страсти — разбою, который именовал «поддержанием фамильного престижа». При этом воинственном сеньоре Игмор снова стал знаменит, дружина увеличилась, старые укрепления были полностью восстановлены. Впрочем, барон выказывал совершенное равнодушие к роскоши и комфорту, он даже не озаботился заново покрыть штукатуркой стены зала, где проводил большую часть жизни, пируя с солдатами после очередного набега либо готовясь к новому дерзкому предприятию… Возможно, ему даже нравились изображенные на римской мозаике полуобнаженные мужчины и женщины, отправляющие некий варварский обряд…

Эта мозаика стала первым воспоминанием баронета Отфрида Игмора.

Когда Отфрид лишился матери, ему было четыре года. Единственное событие, касающееся этой женщины, сохранилось в памяти баронета — он, совсем маленький, держит баронессу за большую теплую руку и разглядывает мозаику, на которой сплетаются в странных позах полуобнаженные тела. Мальчик спрашивает:

— Что они делают, мама?

— Не смотри, сынок, — хрипловатым голосом отвечает женщина. Она больна, она всегда прихварывает. — Это еретическое изображение. Фэдмар, когда же наконец ты велишь замазать богохульство?

— Непременно, дорогая, непременно… — бормочет барон.

Он — огромный, лохматый — натягивает подшлемник, шуршит ремнями снаряжения. Рядом топчется оруженосец, нынче предстоит поход. Барон принимает из рук парня шлем, торопливо целует жену в щеку и уходит, громко звеня доспехами; его не интересует ничего, кроме предстоящей драки. Баронесса провожает супруга пустым взглядом и удаляется, ее широченные юбки подметают старинный римский мрамор пола. Отфрид остается один. Как всегда, один. Мальчик разглядывает мозаику, его смущает странная картина: люди на стене не то обнимают друг друга, не то сражаются. Отфрид уже знает, что такое «сражаться», он видел, как тренируются солдаты отца во дворе Игмора, а однажды наблюдал за настоящей схваткой — на их замок напали соседние сеньоры. Баронету было велено сидеть в спальне, но он не утерпел, выглядывал в окно. Он уже знает — когда сражаются, льется кровь, это некрасиво и грязно. На картине нет крови, все чистенькие, неестественно изящные. Тела гладкие, пропорциональные, вовсе не такие, как у солдат отца и тех женщин, что живут в замке. Слишком красивые, слишком… На этом воспоминание обрывается. Отфрид помнит собственное недоумение от того, что нет крови на неправдоподобно гармоничных обнаженных телах. Помнит, какие широкие юбки у баронессы — из-за этих юбок мальчику никак не прижаться к материнской ноге… Еще помнит нетерпение отца — Фэдмар торопится в набег. Больше — ничего.