Марина Дяченко - Сказка о золотом петушке

Марина и Сергей Дьяченко

Сказка о золотом петушке

…Он проснулся за секунду до крика и долгих несколько мгновений лежал, глядя верх — спеленутый темнотой, истекающий потом, скованный ужасом немолодой человек. Потом темнота содрогнулась.

Так не кричат ни люди, ни звери; так умеет вопить только то же— лезное чудовище, та уродливая, в шелухе позолоты птица, которая все последние годы хранила его покой. Точно так же она кричала восемь дней назад; и за восемь дней перед тем она кричала тоже.

Он лежал, пытаясь успокоить дыхание и унять полчища холодных му— рашек, бегающих по груди и спине. Он знал заранее. Он все заранее знал.

За дверью панически заметались шаги. Напряженные голоса; потом неподобающе громко застучали в дверь:

— Государь… Государь, опять… Проснитесь…

Он нашел в себе силы усмехнуться: после крика позолоченной птицы на много верст в округе не бывает спящих. И покойники, верно, содрога— ются в гробах…

Кто пустил слух, будто птица золотая? Господи, какая безвкусица. Безвкусный чародей в пестром наряде и смешном колпаке. Могучий чудот— ворец — и он же скопец, вызывающий презрительную жалость…

Дадон поначалу не верил в его подарок. То было время страха и от— чаяния, и навалившиеся орды торжествовали, и страна кричала от ужаса — так торжествует грязный насильник, застигнувший добропорядочную матро— ну, и так кричит несчастная женщина, брошенная на землю…

Бесценный подарок. Толстый слой позолоты на непропорциональном стальном теле, на коротких крыльях вещего петуха… И даром. Потому что нельзя же, в самом деле, считать сделкой то странное обещание, данное чародею в ответ на его настойчивую просьбу…

— Государь… Государь!!

В щель приоткрывшейся двери проник желтый свет — нервный, пляшу— щий, как на пожаре. Он зажмурил глаза — тусклый отблеск показался ему ослепительным.

В первый раз, дважды по восемь дней назад, по приказу птицы ушел на восток Тоша, и ни у кого тогда не возникало сомнений, что он вер— нется с победой и ворохом новостей; однако миновали восемь дней, вес— тей от войска так и не дождались, зато петушок закричал снова — обер— нувшись в ту же сторону, хрипло, отчаяно и зло. По городу прокатились замешательство и страх, и вслед за братом ушел Гриша — во главе ре— зервного отряда, сосредоточенный и хмурый, на прощание заверивший от— ца, что все будет хорошо и он, Григорий, вызволит Тошу хоть из-под земли… Или отомстит за него — вслух он об этом сказать не посмел, но отец достаточно хорошо знал его, чтобы прочитать мрачную решимость в повзрослевших сыновних глазах.

И город, и дворец в напряжении ждали восемь дней, и вот петушок кричит опять, а это значит, что теперь Дадон должен собирать остатки войска и, передоверив защиту города старикам-ветеранам и сопливым под— росткам, сам отправляться во главе последней рати вслед за сыновь— ями…

…О судьбе которых он не станет сейчас думать. Старческие слезы не помогут его детям — а вот хладнокровие пригодится и ему, и воинам, и горожанам, которые мечутся сейчас в темноте, натыкаясь друг на друга посреди дворцовой площади, с суеверным ужасом вглядываясь туда, где с хриплым ревом бьется на спице аляповато позолоченное чудовище-вест— ник, почти не различимая в ночи желтая птица.

Войско казалось ему растянувшейся по дороге грузной серой змеей. Тело ее продвигалась рывками — авангард то и дело припускал вперед, повинуясь Дадонову порыву; в такие минуты ему виделись то серьезные глаза давно умершей жены, сквозь которые проглядывал совсем уже взрос— лый Гриша, то опухшие, искусанные в кровь руки молодой невестки, мате— ри его, Дадонова, внука, и в некрасивых красных пальцах — запутанный узел на синем шелковом пояске…

Потом ему виделся мертвый, забрызганный кровью Тоша, глядящий в небо острым подбородком — и тогда он придерживал коня, закусывал губу, не отрывая глаз от пыльной дороги, стараясь дышать глубоко и ровно; тогда войско замедляло ход, подтягивался отставший было обоз, и серая змея на дороге становилась от этого коротким толстым обрубком…

Дорога была тяжела, дорога была разбита копытами и колесами, до— рога была изуродована двумя большими отрядами, прошедшими здесь один за другим — но сколько ни вглядывался Дадон, сколько не рассыпал раз— ведчиков, а ничего, кроме этой дороги, не было — ни вражьей силы, спо— собной проглотить без остатка многочисленное воинство, ни поля битвы, вытоптанного сапогами и удобренного кровью, ни следов спешного погре— бения. Миновали пятый день, шестой и седьмой.

Когда без приключений миновал и восьмой день, напряжение в отряде чуть спало; кое-где звучал и смех — сдавленный, нервный, похожий на лай. Дадон не оглядывался. Впереди маячил пригорок, за которым предс— тояло разбить лагерь.

Вечерело. Сумерки — тяжелое время для больных духом; Дадон пере— вел дыхание. Мир казался серым и лишенным теней, смутный мир без кра— сок, и нету даже ветра, чтобы пошелестеть бесцветной травой…

Мальчики, где вы, подумал он с внезапным приступом страха. И кри— чит ли на спице железный в золоте вестник, кричит ли, глядя нам в спи— ны…

Шатер увидели все в одночасье. Его и нельзя было не заметить, он подобен был продажной женщине в ее стремлении лезть в глаза — даже в сумерках его полог, казалось, источал слабый свет, как безумные глаза ночной кошки. Крикливые ткани, показная роскошь, блестки, различимые даже с такого расстояния, какие-то подвески и драпировки, чудо среди чистого поля, яркое, как костер; все взгляды были прикованы к нему це— лую минуту, и лишь минуту спустя Дадон увидел, что земля вокруг костра не ровная, как везде, а завалена будто земляными глыбами или брошенны— ми в беспорядке мешками, и кое-где из темных неподвижных тел торчат в небо рукояти мечей.

Воинам не пристало рыдать.

…Они все были здесь. Братья и отцы, друзья и соседи, выклеван— ные воронами глаза, желтые оскаленные зубы, изуродованные лисами лица и руки — но ни одного чужака, ни следа вражьего воинства, и клинок, засаженный в грудь по самую рукоятку — не вражеский, свой, до мелочей знакомый клинок…

Рыдать не пристало.

Он с малолетства был воином; он с ранних лет знал сладость и тя— готы власти и все предвидел наперед.

Они лежали у самого шатра — лисица ушла, не дожидаясь стрелы. Да— дон долго смотрел в Гришину спину — он слишком хорошо знал сына, знал до последнего волоска, выбившегося сейчас из-под шлема на высокую тон— кую шею. Ему не нужно было заглядывать в мертвое лицо, чтобы опознать своего младшего, шестнадцать дней назад клявшегося отцу вызволить бра— та хоть из-под земли…