Алексей Семенов - Листья полыни Страница 10

— Если уж кто из нас колдун, так это ты, Некрас… — вырвалось у Зорко уже совсем не к месту. — Я на тебя зла не держу, — тут же поправился он. — Может, то и верно, что ты говоришь. Если бы ты худое задумал, он бы понял. — Зорко кивнул на черного пса. — Понял бы и голос подал. С ним тебе не совладать бы, как со мною. А то, о чем ты говорил, я и прежде слышал. И в книгах о том записано. Только там о реклах говорилось, в ином месте — о знаках. Про звуки нигде не было. Вот об этом я писать теперь стану.

С теми словами Зорко подошел к мертвому телу и привычными уже движениями принялся стаскивать с него рубаху. Рубаха, несмотря на редкое для березозола месяца тепло, оказалась еще свежей, почти не тронутой потом. Была она добротно выбеленной, из тонкого полотна.

— Буду о том писать, что повидал, — говорил Зорко, туго сворачивая рубаху и заталкивая ее в седельную суму. — А пока писать буду, дороге моей виться.

— Всякий путь к началу возвращается, — заметил Некрас, — и вокруг него вьется. Все к одному месту льнет. Так и должно быть. Сколь ни пиши, а дальше не уйдешь. Звук только послать можно — он с ответом и вернется. Впрочем, прощаться давай. Не ровен час, мергейты сюда вернуться решат. Посчитают, что с большим отрядом столкнулись, когда целый десяток побежал. А мне сквозь них идти. Здравия матери твоей и роду твоему. Когда тебя отыскать захочу, а никто про тебя и знать не будет, я на это место вернусь да тебя нагоню. Да и ты сюда еще вернешься.

— И ты лихом не поминай, Некрас, — поклонился Зорко кудеснику. — За науку благодарствую. Коли случится через печище Серых Псов идти, обо мне скажи матери да родне.

— Скажу, — кивнул Некрас.

Он взглянул на солнце, прислушался едва и, махнув на прощание, зашагал на полдень и восход и скоро скрылся из виду.

Лист второй

Волкодав

Зорко знал, что путь человека и впрямь, и вкривь ходит все же кругом, но не вкруг одного места, а вкруг одного и того же времени и возвращается к этому времени настойчиво и неизбежно. Время того человека, чей сон о степи показывал оберег, было разорвано надвое черной ночью с катящимся непроницаемым и жутким комом перекати-поля. И этот человек не знал, куда ему вернуться. Половина существа его рвалась в солнечный степной полдень, стремясь, словно лошадь, мчаться, а потом упасть и кататься по жесткой траве. Другая половина пыталась уйти в подзвездную ночь, острую и звенящую ожиданием звона булатных клинков. Каждый шаг его был направлен в обе стороны, а потому приходился на третью — во мглу.

Зорко не был слишком уверен, что Некрас, при всем великом искусстве его, доберется до Саккарема. Сам Зорко уже попробовал, как это — быть псом в чужой ограде. Только перекинувшись из лесной лайки в степную овчарку, сменив масть и имя, мог венн жить и чуять сладость опасности в иных землях. Правда, Некрас и от веннов-то жил обособленно!

Тем паче не верил Зорко, что Некрас сумеет отыскать в странах полудня того, кто умеет читать сны и идти по следу сновидений. Прочитав в доме у Геллаха множество книг, написанных путешественниками, кои считались знаменитейшими и достойнейшими доверия, он понял лишь то, что народы и племена не слишком склонны доверять чужестранцам свои тайны. А часто казалось, что и сами эти народы едва ли осведомлены о том, что обладают какими-то тайнами. Они просто жили, и только когда находились те, кто, подобно заклинателям звуков, начинал поиски изначальной песни, собирая слова, знаки, вещи, мысли, жесты, звуки и прочий скарб, что копится народом за долгую жизнь, когда удавалось им записать то, что они открыли, — не важно как: песней, книгой, камнем или еще чем, — только тогда можно было заглянуть за полог тумана, скрывающего холмы за оврагом, и увидеть иную жизнь.

Но теперь Зорко был по меньшей мере не один, и черная крепость Гурцата, стоявшая в мире невидимого, уже не казалась вовсе неприступной. Зорко же сейчас более волновало то, в чей же сон он вошел (если верить Некрасу)? Кто это мог перевоплотиться в огромного серого пса, способного догнать лошадь, и почему Зорко прежде не встречался с ним в обереге? Кем они оказались столь близки, что Зорко вошел в его обличье так же просто, как некогда вошел в его жизнь черный пес?

Путь ему предстоял еще неблизкий. Степняки, озадаченные нежданным разгоном дозора, куда-то пропали. Как и говорил Некрас, на ближайшие десять верст лес был пуст. Черный пес знал, куда бежать, а Серая послушно шла за ним, и Зорко позволил себе подремать прямо в седле, отдавшись на волю быстрых, но ярких и сочных видений.

С тех пор как у него появился знак Гриан, его оберег, он начал замечать, что сновидения стали помниться ему куда лучше прежнего. Мало того, они начали повторяться. Конечно, Зорко не всякий раз вспоминал, что ему снилось и снилось ли что-нибудь, но время от времени, и чем дальше, тем чаще, он видел во сне самого себя. Но видел не таким, какой он есть на самом деле, и с каждым новым подобным сном он все более отдалялся от себя, пока наконец не исчез совсем. Во сне его место занял теперь совсем другой человек, живший непонятно где и непонятно когда. Понятно было только, что никаких мергейтов там, во сне, даже близко нет, что город у моря, похожий на Галирад, непомерно огромен против нынешнего, а люди, выглядящие почти что как арранты, поклоняются богам, о которых Зорко читал в книге, купленной некогда на галирадском Большом мосту. Мир в этих снах, однако, был нем и призрачен, не имея звука, плоти и запаха, а на губах поутру оставалась только полынная горечь, отбивавшая все иные вкусы, даже если там, во сне, Зорко видел целые медовые соты.

На сей раз человек во сне читал книгу. Книга лежала у него на коленях, а сам человек сидел в ладье на лавке. На колени он постелил чистую, вышитую по кайме тряпицу, будто бы ел хлеб, опасаясь случайно обронить хоть крошку, и книга покоилась на этой тряпице так, будто не из пергамента была, а из тончайшего горного хрусталя. Он водил по строкам длинным узловатым пальцем и шевелил губами, произнося про себя каждый звук, точно пробуя язык книги своим, не то смаковал его, не то осторожничал, боясь отравиться. Сам Зорко привык в последнее время читать книги единым махом, сразу схватывая взором целую страницу, цепким оком художника запоминая знаки, ровно образы, во всем их пестром взаимном расположении. Во сне он будто бы совсем недавно научился читать и вот теперь пробирался по книге, как по незнакомой густой чаще или изменчивой почве болота.

Сначала Зорко мало занимало то, о чем он во сне читает. Ему хотелось увидеть все вокруг. Но вокруг было море, встопорщившее волны, точно собака, еще не вздыбившая шерсть, но уже приподнявшая ее в знак предостережения, когда шерстинки из мягких и теплых превращаются в жесткие и недобрые. Ладья была сегванская. Солнце, прорвав предрассветную дымку, вставало из пучины красным, предвещая ветреный день. Сегваны убрали весла, и ладья резво бежала под парусом. Гребцы отдыхали, играли в кости и шахматы, некоторые дремали. Стряпали извечную морскую сегванскую еду — овес с селедками. Были на корабле еще вельхи, сольвенны, и один молодой и пригожий обликом аррант почивал, завернувшись в два одеяла из шерсти вельхских овец, прямо у ног Зорко. Вернее, у ног человека, которым стал Зорко во сне.