Александр Прозоров - Последняя битва Страница 10

— Ничто, княже, — кивнул дядька. — Чай, не зима на улице. На воздухе токмо свежее.

Под попутным ветром ушкуй еще до вечера домчался до Невы. Однако в темноте входить в реку с быстрым течением купцы не рискнули, переночевали под грозными стенами Орешка. С рассветом посадили шестерых корабельщиков на весла, вышли на стремнину и уже через полдня вышли в Финский залив. На мачту взметнулись все паруса: два прямых, два косых и еще два мелких треугольника перед самым бушпритом. Ушкуй весь напрягся, задрожал и стремительно, словно на рысях, помчался на запад.

Кормчий — опоясанный красным шелковым шнуром седовласый сухощавый старик с длинной белой путаной бородой, в серой рубахе, коричневых шароварах и лаптях — непрерывно шевеля губами, поглядывал то на небо, то по сторонам, время от времени записывал угольком что-то неведомое на борту рядом с собой. Периодически подзывал одного из корабельщиков, и тот, бросив за борт веревку, отсчитывал узелки. Старик согласно кивал, опять что-то записывал, считал. Его профессионализм стал понятен только тогда, когда берега разошлись в стороны, скрывшись за горизонт, и тем не менее кормчий продолжил спокойно и уверенно вести судно, не имея вокруг ни единого ориентира. Правильность выбранного направления подтверждали острова, что временами появлялись то справа, то слева. Будь курс неверным — кормчему пришлось бы подправлять.

Северный летний день долог — сумерки сгустились только поздней ночью. Старик велел спустить паруса и отдать якорь и лег спать прямо там, где стоял — под рукоятью руля, прижавшись спиной к борту. Князь ушел в свою каюту, а когда утром вышел на палубу — ушкуй уже мчался по высоким волнам, с хищным посвистом прорезая гребни.

Который был час, Андрей определить не смог, но вскоре после завтрака по левую руку показался похожий на плесневелую краюху, бледный и почти совершенно безлесый берег.

— Муху-Вяйн,[4] княже, — сообщил старший Житоложин, подойдя ближе.

— Хорошо, — одобрительно кивнул Андрей, хотя это название ему ни о чем не говорило.

— Коли ветер таким останется, завтра ввечеру к датским берегам доберемся.

— Отлично, — снова кивнул князь, облокачиваясь локтями на борт. В этом круизе делать ему было абсолютно нечего. — Откуда ты все знаешь, Юрий, коли вы с братом никогда в чужие земли на торг не плавали?

— С братом не плавали, ан с отцом ходили, царствие ему небесное, — перекрестился купец. — Славный был хозяин, умелый. Пути все знал, языки чужие понимал без толмача. Да мы, балбесы несмышленые, тогда сего не разумели. Пока учить пытался, гуляли да веселились, а как слег, так и опыт весь пропал, и знакомства отчие, и связи торговые. В Персию уплыл с товаром крепкий и здоровый, веселый, румяный. Вернулся же сухой, как щепка, и с лица почерневший. Ладью на зимовку вытащил, ввечеру в постель лег, да больше и не встал уже. Месяца не прошло, отпевать пришлось. Э-эх… — Житоложин снова осенил себя знамением. — Ты скажи, княже, как ныне у нас с датчанами, вражды нет? Может, нам через проливы их ночью, тайком пробраться?

— Нет вражды, — покачал головой князь Сакульский. — Наоборот, союзники мы ныне, друзья крепкие и даже родственники. Государь наш Иоанн Васильевич племянницу свою три года тому за датского принца замуж отдал и всю Ливонию здешнюю в приданое подарил. Так что…

— Ну и слава Богу, — перевел дух купец. — Проливы у них больно узкие, токмо зазевайся в потемках — моментом на скалы налетишь. А коли в друзьях они ныне, так оно, знамо, на свету куда как покойнее…

Грустная Муху-Вяйн осталась позади, ушкуй снова пошел через открытое море без берегов. До обеда Андрей бродил по палубе, а подкрепившись пирожками и запив их разбавленным вином, решил немного полежать и неожиданно для себя уснул. Уснул мертвецки крепко, даже никаких снов не увидел, и поднялся только новым днем. Судно к этому времени шло боком к ветру. Половину парусов пришлось убрать, дабы уменьшить крен, и ушкуй уже не летел по волнам, а переваливался по ним, часто и глубоко зарываясь носом. По небу ползли темные тучи, угрожая добавить к качке еще и дождь.

Ушкуйники сидели под навесом потные и усталые, трое из его холопов висели возле борта с зелеными лицами. И только Пахом, увидев князя, поднялся, указал на полотняный сверток:

— Солонины не желаешь, княже? Пироги закончились, ныне токмо солонина да капуста одна из припасов осталась.

— Наемся еще, — отказался Андрей.

— Да, кашки бы сейчас горячей, — вздохнул дядька. — Да где огня возьмешь?

Где они находятся, Зверев спрашивать не стал. И без того понятно, что до заветного Сантандера еще плыть и плыть. Убедился, что кормчий стоит на своем посту с прежней невозмутимостью, берегов не видно, а ушкуй двигается вперед — и ушел обратно в отведенную ему конуру. Вытянулся на постели, раз уж стоять все равно было невозможно. Закрыл глаза. Сундук мерно поскрипывал, шелестел за дверью ветер, мерно покачивалась постель — и вскоре к Андрею снова стала подкрадываться дремота. Но в этот раз он смог удержать сознание в достаточной ясности, чтобы уловить границу реальности и сна, и уже в который раз вызвал образ Лютобора, окутал его облаком, вошел внутрь…

— Здравствуй, мудрый волхв. Рад видеть тебя в добром здравии.

— А когда ты во сне меня другим замечал? — улыбнулся чародей, крутя в руках ярко-красное наливное яблоко.

— Я рад тому, что ты передумал, Лютобор, — поправился Зверев. — Что не стал уходить. Честно, очень рад.

— Вот тут ты ошибаешься, чадо, — возразил колдун. — Нет меня больше. Пещера заросла, тропинку водой залило, воду тиной затянуло, и нет больше ко мне хода ни конному, ни лешему, ни летом, ни зимой. Закрылся накрепко, спрятался надежно. Где жил, там почившим остался.

— Почему же я тебя вижу? — не поверил Андрей.

— Не все так просто оказалось, — раскрыл ладонь старик, и яблоко вспорхнуло с него пухлым снегирем. — Так много я всего здесь сделал, так старался, что пропиталась духом моим вся земля окрест. В каждом дереве крохотная частица зацепилась, в каждой живности некая толика, а в памяти людской — еще больше. И выходит, чадо, что телом я вроде и мертв, ан дух мой живет на свете, ровно и не изменилось ничего.

— Вот видишь, — вздохнул Зверев. — Говорил же я, не надо!

— Нужно было, отрок, нужно. С плотью капризной многие хлопоты и надобности исчезли, что донимали меня прежде. Посему горести многие душу мою более не занимают. Тяготы ушли, радости остались. А коли на душе радость одна, так чего печалиться? Таким, как ныне, можно и пожить.

— Рад за тебя, волхв, — кивнул Андрей. — Жалко, зелья ты теперь сварить не сможешь, али заговор нашептать.