Андрей Валентинов - Рубеж Страница 10

В моей руке снова был меч. Безымянный. Бесхарактерный. У меча не может быть воли — это не сталь ищет крови, это моя рука еле сдерживается, чтобы не отделить Хостикину голову от туловища. Это не Шакал подталкивает меня под локоть, это мое собственное неудержимое желание. Освободиться…

А Хостик, если вдуматься, вполне заслуживает смерти. Сколько жизней он загубил, еще будучи городским палачом, и потом, у меня на службе, — не сосчитать!

Меч взлетел.

Прославленные мастера поединков говаривали, качая головами, что в бою я двигаюсь «между секундами». Только что меч был здесь — и вот он уже там, и размазанная в воздухе стальная дорожка — единственное, за чем уследить глазу… Меч упал.

Чумак Гринь, сын вдовы Киричихи

Первым человеком, которого встретил Гринь у родной околицы, оказалась Лышка, хромоногая мельничиха. Ленивица по-прежнему не ходила к колодцу, предпочитая таскать воду из-под самого моста — потому языкастые соседки давно решили, что у Лышки в борще квакают жабенята. В ответ на приветствие мельничиха буркнула что-то угрюмо-настороженное — и лишь мгновение спустя разинула удивленный рот:

— Гринь! Батюшки-светы, Гринь! А я, дура, не признала! Какой-такой думаю, парень прется, и торба на плечах, чистый ворюга… А что, Гринь много заработал? Гостинцы несешь?

Лышкины глаза были как два ужа — черные и верткие. Подол линялой плахты окунулся в стоящее у ног ведро — мельничиха и не заметила — сейчас она жадно рассмотрит пришельца со всех сторон, чтобы тут же забыв о ведре, кинуться со всех ног в село, понести новость.

— День добрый, теточка Лышка. Мать моя здорова? — Гринь поудобнее устроил торбу на натруженных плечах.

На дне Лышкиных глаз что-то мелькнуло. Будто бы взмахнул крылом нетопырь:

— А как же… Здорова Ярина-то. Бог дал… Лышка вдруг осеклась, будто с языка ее сорвалось нечто непристойное. Суетливо схватилась за коромысло:

— Недосуг мне! Прощай, Гринь.

— Прощайте, — отозвался Гринь удивленно.

Он не топтал эту улицу вот уже без малого год.

Знакомые плетни. Перелазы, вытертые теперь уже чужими штанами, перекресток, колодец, у которого обыкновенно судачат две или три молодки.

На этот раз молодок было шестеро. Целая толпа; все они, как по команде, уставились на Гриня, но едва он пытался поймать чей-нибудь взгляд — глаза ускользали, будто ненароком.

Подойдя поближе, Гринь скинул шапку:

— Будьте здоровы, теточки… А я вот вернулся. Шепоток. Переглядка.

— И ты будь здоров, Гринь, — как бы нехотя проговорила дьячиха, широкая, как поле, краснолицая, в объемистом желтом кожухе. — С возвращеньицем…

Гринь поклонился, как велит вежливость. Снова взвалил на себя торбу, пошел прочь, причем чужие взгляды тянулись за ним, как поводки. Так и хотелось передернуть плечами, обернуться — но оборачиваться было нельзя.

Нехорошее предчувствие, возникшее еще там, у моста, росло и росло, постепенно пересиливая радость возвращения. И одновременно крепло чувство, что он, Гринь, никуда и не уезжал — ничего не изменилось, знакомый камень все так же лежал справа от ворот, и Бровко залаял совершенно привычно — все тот же Бровко, уцелел, не сдох, красавец, за год!

Ворота не были заперты.

— Мама!

Окошко светилось. На снегу, синем в наступающих сумерках, лежало желтое теплое пятно. Из трубы валил дым — ох и топит мать, на славу топит, как будто ждет…

— Мама!!!

Палец сам лег на знакомую защелку. Как будто и не было года.

Дверь подалась. В сенях пахло детством — Гринь даже зажмурился. Осторожно прикрыл за собой внешнюю дверь, легонько толкнул внутреннюю.

У входа лежал новый, новехонький, яркий половичок. Гринь остановился не решаясь ступить на него мокрым сапогом; взгляд его побежал по пестрой дорожке, заметался по знакомой комнате, чисто прибранной, украшенной, будто перед праздником…

Мать стояла в дальнем углу, у окна. В руке ее было зеркальце на длинной пучке; мать стояла, белая тонкая сорочка падала до щиколоток, черные волосы, без единого седого волоска, были ненамного короче. Дверь привычно скрипнула — мать обернулась; в первую секунду Гриню показалось, что она действительно его ждала. Что, как в сказках, она издали ощутила его приближение и сейчас улыбнется и скажет без удивления: а вот и ты!

Мать улыбнулась.

В следующую секунду улыбка ее застыла. Как будто вместо родного сына перед ней оказался чужой, незнакомый, без стука ворвавшийся мужик.

Неужели я так изменился?! — в панике подумал Гринь.

Мать проглотила слюну. Улыбнулась снова, бледно и испуганно:

— Сынок…

Не заботясь более о чистоте половичка, Гринь в два шага преодолел разделяющее их расстояние, бухнулся на колени. И уткнулся матери в ладони.

Падал снег.

Гринь шагал сквозь снегопад, и ноги его, вдоль и поперек исходившие большую степь, теперь немели, ступали как в вату.

Он много раз воображал, как это будет. Мысленно стучал в ворота, дожидался приглашения, входил, кланялся Оксаниным родителям. Доставал подарки… В селе не видывали еще таких подарков. Шкатулка, расписанная золотом, а в ней шелковый платок с серебряной нитью и тяжелые Дорогие ожерелья.

Зашлись лаем собаки — сперва во дворе, а потом уже по всей округе. Казалось, все село разразилось лаем, спеша сообщить Оксане, что вернулся жених.

— Кто там?

Разве еще не донесли? Новость, поди, еще вчера расползлась по селу, разве что глухой не услышит!

~ Это я, теточка Явдоха. Гринь.

Молчание. Тревога, впервые возникшая еще вчера, у моста, тревога, померкшая было перед радостью, теперь вынырнула снова, потому что не молчать должна Оксанина мать — распахивать ворота, двери, пристрастно Расспрашивать о заработке, выслушивать, кивать, звать Оксану…

— Ты один?

Гринь переступил с ноги на ногу — негромко скрипнул снег. Что, надо было приходить сразу же со сватами?

— Один, теточка Явдоха.

Ворота приотворились, пропуская Гриня в узкую щелку. И сразу же закрылись за его спиной.

Теточка Явдоха, Оксанина мать, стояла под снегом простоволосая, куталась в наброшенный на плечи платок, смотрела исподлобья и так странно что ладони Гриня, сжимавшие шкатулку, сразу же взмокли.

— С матерью виделся?

Гринь захлопал заиндевевшими ресницами. Явдоха вздохнула, мельком взглянула на шкатулку в руках гостя, насупилась:

— Ты, Гринь, зла не держи… Не пущу тебя в хату. Оксану позову. Ты тут постой.

Повернулась и ушла в дом, тяжело хлопнув дверью; собаки хрипло ворчали на цепи, от изморози на окнах дом казался бельмастым, на Гриня глядел единственный черный зрачок, смотровое окошко в том месте, где на стекло долго дышали.