Наталья Субботина - Клейменные одиночеством Страница 10

На этот раз я нашел в себе силы просипеть:

— Брешь…

— Все равно крайне неосмотрительно. Вы не имеете права рисковать собой.

— Уходи…

— Господин… Север, если я правильно понял значение вашего клейма, — мне на лоб легла прохладная мокрая тряпка, — я лекарь. И никуда не уйду, пока вы в таком состоянии! Не двигайтесь: у вас сломана нога и два ребра.

Ощущения были такими, будто у меня вообще все кости переломаны, но я собрал всю свою волю, чтобы выдохнуть:

— Ухо… ди… — и провалился в забытье.

…Тихо шелестела листва, пахло костром и чем-то терпким, неприятным. Я открыл глаза. Вокруг черно, лишь вверху надо мной — слабый свет, словно далекий фонарь в ночном тумане. Мне по-прежнему было худо, но сознание немного прояснилось. Я поднял руку — движение оказалось неожиданно трудным и болезненным — и поднес к глазам, но очертаний ладони не увидел. Лишь призрачный свет померк.

— Очнулись?

Он все-таки остался.

— Вы должны… Бегите.

— Я, возможно, последовал бы совету, господин Одинокий. Но знаете, что у меня в руках? Шип потравника. Его и еще четыре таких же я извлек из вашего тела, — теперь стало ясно, почему я ничего не вижу. Яд этого растения вызывает слепоту, а без помощи опытного целителя — мучительную агонию и смерть. — О переломах и сотрясении мозга можно даже не упоминать. Без противоядия и лекарств вы умрете.

— Вы не…

— Молодой человек! В округе десятки деревень, и две из них — совсем рядом! Вы понимаете?

Я обреченно кивнул. Согласился.

Трудно сказать, сколько суток провел со мной лекарь. Двое? Трое? Большую часть времени я спал, но каждый раз, когда просыпался — он был рядом. Потчевал своим мерзким питьем, обрабатывал раны, выполнял неприятную работу сиделки, ведь я не мог подняться и сходить в кусты… Он так ничего и не рассказал о себе. Даже имя свое назвать отказался: «Зовите меня Лекарем, господин Север». Тогда я не задавался вопросами, что он делал в этой глуши и как нашел меня: разум был затуманен то ли ядом, то ли снадобьями; в редкие мгновения прояснений думалось лишь о болезненных ранах да о медленно возвращавшемся зрении.

В очередной раз меня разбудил свет, казавшийся красным сквозь сомкнутые веки. Я осторожно, морщась от боли, приподнялся на локте и открыл глаза. Ни шороха, ни птичьего посвиста… Кругом странная седая трава, застывшая в безветрии — ни одна былинка не шелохнется. Я провел рукой по стеблям — и они осыпались прахом. Мертвые. В нескольких шагах от меня — черное кострище, давно остывшее, безжизненное. Чуть дальше — крутой уходящий вверх склон, утыканный остовами приземистых, словно придавленных тишиной кустов. Свернувшихся, как от печного жара, почерневших листьев не касалось даже дыхание ветра, будто и он умер. Дальше пары десятков шагов я почти не видел — все расплывалось в глазах — но и того, что открылось взгляду, было достаточно, чтобы осознать: это Круг смерти.

Конечно, Круги в моей жизни бывали и раньше. Но обычно после закрытия брешей я нигде не задерживался, пожухлая листва на месте моих ночевок не выглядела столь неестественно. Сад у нашего с Лирной дома увядал медленно, почти незаметно. По-настоящему мертвой земля была лишь вокруг Школы, но не я сделал ее такой — там ничего не росло много веков. Здесь же… я ошарашенно рассматривал, что натворил, и не сразу заметил, что покрывало сползло и на мне нет ничего, кроме повязок и лубков. Поежившись от озноба, с усилием сел. У изголовья лежанки, покрытой плащом, стояла на плоском камне деревянная кружка с темной жидкостью. Я залпом выпил лекарство и поморщился: даже полностью остынув, оно не стало менее тошнотворным, чем теплое. Рядом лежали мои выпотрошенные сумки. Поковырявшись в ближайшей, нашел лоскуты кожи, в которых узнал остатки своей одежды — видимо, лекарю пришлось ее разрезать, чтобы снять, не потревожив ран… Горло перехватило, когда взгляд упал на две длинные палки с небольшими рогатинами на концах — костыли. Он знал… и позаботился о том, чтобы и без него я не пропал. Он все знал. Неловко замотавшись в покрывало, я взял костыли и медленно, преодолевая головокружение и боль, поднялся. Опираться на кривоватые палки оказалось трудно, неудобно, но мне удалось устоять. Если бы так же просто было сохранить и душевное равновесие…

Я ковылял словно по еще дымящемуся пожарищу: от каждого движения трава рассыпалась, и в воздух взмывали вихри невесомого пепла, медленно оседающего за спиной. Казалось, прошла вечность, прежде чем я увидел то, что искал, но надеялся не найти. Он лежал на спине, устремив невидящий взор в небо. Немолодое лицо с седой, аккуратно подстриженной бородкой выглядело спокойным, умиротворенным. На людей Дар влияет не так заметно, как на траву и деревья… но это не менее страшно. Я рухнул рядом с телом на землю, роняя костыли. На мертвеце были рубаха из грубого небеленого полотна, заплатанные штаны и стертые до дыр легкоступы[6]. Так мог одеваться крестьянин из беднейших, а никак не лекарь. Того, кто врачевал мои раны, я почти не видел — лишь бледное расплывчатое пятно, в котором с трудом угадывалось лицо. Но зато я слышал. Речь моего спасителя свидетельствовала о хорошем образовании. Возможно, он учился в Сарнской или Лиданской академии: названия лечебных растений произносил на ирсанском. Деревенский знахарь так говорить не мог. «Кто же этот несчастный? Слуга? Или случайно забредший сюда охотник?» Осмотрев тело, я понял свою ошибку. На левом предплечье покойника под рукавом рубахи скрывался брачный браслет тонкой работы. Золотой. Такую роскошь может позволить себе не всякий купец… Ключ от ритуального украшения висел на тонкой цепочке на шее, а рядом с ним — еще один, с таким же вензелем — от пары. Странно… По обычаю, во время свадебного обряда жених и невеста запирают замки на браслетах друг друга и ключи оставляют у себя, отдавая своей половинке только если она потребовала развода — и получила согласие. Особо романтичные пары торжественно бросают их в море, в знак нерушимости союза. Мы с Лирной наплевали на традиции и обменялись ключами: мне хотелось быть уверенным, что она сможет уйти, если разлюбит. Но два ключа на одной цепочке… Что бы это ни значило, я решил оставить браслет хозяину — снимать его почему-то казалось кощунством. В сумке, которую покойный все еще прижимал к боку, обнаружились мешочки с порошками, огниво, баночка с чем-то вязким и резко пахнущим, пара полупустых пузырьков темного стекла, кусок графита, сверток бумаг исписанных мелким и настолько неразборчивым почерком, что не удалось ни прочесть, ни даже определить язык, и еще кое-какие мелочи. Никаких сомнений в том, что передо мной тело того самого лекаря, не осталось. Почему же он не назвался? Что делал в этой глуши в одежде простолюдина — отшельничал, скрывался? Ответов не было.