Кирилл Алейников - Умирать вечно Страница 11

Куда не переводил я взгляд, везде натыкались глаза на одно и то же, внешне, может, и различное, но абсолютно одинаковое по внутреннему содержанию, по смыслу. Разрушенные многоэтажные дома, некогда заселенные людьми термитники, чудом не обрушившиеся полностью; крошево бетона и кирпича, стекла и пластика, металла и дерева — остатки жилых квартир, ставшие могилой для своих обитателей; белесые снежные шапки на кучах обломков, испещренные рытвинами, впадинами, котлованами, все той же арматурой; ворохи бумаг, забитые ветрами под плиты и в ложбинки между курганами бетона… Везде — руины, руины, руины… Не квартал, не район — город стал одним огромным кладбищем техногенной цивилизации, раскопанными зачем-то Помпеями двадцать первого века. Город перестал существовать.

А на заднем плане, в проеме между слепыми зданиями отлично просматривалось пространство на несколько километров вперед. Там, вдали, горело зарево электрических фонарей, по небу, будто руки великанов, двигались белые лучи прожекторов, оттуда продолжало тянут жизнью…

Тут-то и непонятный запах для меня стал понятным. Я ошибся в ассоциациях, так пахнут не фиалки с горелой резиной и не копченое мясо. Так пахнет смерть…

Мысли еще не обрели направленность, вообще не зародились в сознании, но голос мой хрипло произнес, пожалуй, самое подходящее моменту и русскому характеру слово:

— Пиздец…

Секунды текли томительно долго, пока я рассматривал невероятную картину разрушений. Еще ничего не предполагая, не думая, не соображая, я лишь смотрел, запечатляя навсегда в памяти этот чудовищный пейзаж, самый страшный из всех пейзажей, что может увидеть современный человек. Что стало причиной разрушений, я не знал; что там за прожектора на горизонте, я так же не знал; что делать далее — не знал…

И вдруг какая-то бомба взорвалась внутри меня. Кровь мгновенно вскипела, вяло текущее время подскочило и понеслось стремительным и бурным потоком. Щеки вспыхнули, глаза мигом увлажнились от подступившей влаги, хрип ярости исторгся из глотки. Я оголодавшим волком воззрился на Петра Васильевича, а потом бросился вперед, прямо на старика, завалил его на спину и, кажется, несколько раз ударил.

— Шутки шутить вздумал, да? — кричал я, не слыша собственного голоса. — Ты тоже, значит, шутник, да? Смешно тебе, да? Ну я покажу вам, что по-настоящему смешно!.. Покажу вам всем, ублюдки!..

Я не мог сказать, долго ли сидел поверх старика и истошно орал ему в лицо проклятия. Бил ли его — тоже не помню. Но, тем не менее, по прошествии какого-то времени я понял, что сижу там же, на крыше школы, обняв колени, и тихо поскуливаю. И слезы катятся по щекам, соленые, не горячие вовсе, а холодные. Сжимая и разжимая кулаки, я щипал себя за ноги, но не для того, чтобы проснуться, а для того, чтобы хоть как-то сбить напряжение моральное, перевести его в напряжение физическое. У некоторых людей ведь так: когда душа не способна более выносить потрясения жизни, мозг дает команду передать часть напряжения на тело, дабы боль телесная заменила боль душевную. Иначе можно и с ума сойти.

Я не бился в припадках, убеждая себя в нереальности происходящего, потому что ясно осознавал совершеннейшую реальность оного. Потрясение от увиденного завладело мною надолго, основательно, так что не сразу услышал, что старик говорит мне. А он, оказывается, не спеша, размеренно, отделяя каждую фразу, каждое слово, каждый звук, рассказывал:

— Я наткнулся на тебя в водоотводе южнее этой школы. Сначала подумал, что ты очередной мертвец. Таких ныне-то повсюду гроздья. Но все же я решил убедиться, что ты мертв. Оказалось — жив!.. Я перетащил тебя сюда, в свое теперешнее жилище. Как мог обработал рану, перевязал, согрел. Ты очнулся не сразу, сначала-то бредил. Дня три бредил. Так что когда ты пришел в себя, я уже многое про тебя знал. Например, то, что некто выкинул тебя из поезда, и как потом ты оказался в гетто. Про квартиру-то и непонятного жильца в ней я тоже знал до твоего окончательного пробуждения. Но самое главное, Витя, я узнал только после того, когда ты очнулся. Поведав свою историю, ты внес в мою душу такую бурю эмоций, что, пожалуй-то, я до сих пор под впечатлением…

Я слушал старика вполуха, понимая и не понимая, что он говорит.

— Как такое могло произойти? — шептали посиневшие губы. — Ведь недавно все было нормально! Как же такое, черт возьми, могло произойти?

— Город-то пал давно, — после молчаливой паузы поведал Петр Васильевич. — Сегодня седьмой год, Витя. Уже седьмой год…

Слабо соображая, я все ж подсчитал нехитрые цифры.

— Это произошло год назад?..

— Семь лет назад, Витя, — уточнил старик. — Сейчас не две тысячи седьмой год, а две тысячи тринадцатый.

Я покачал головой:

— Не может этого быть!

— Это так, сынок, — уныло ответил Петр Васильевич. — В две тысячи шестом году город был разрушен, как и все остальные города на этой проклятой Богом планете.

Слезы иссякли. Я растер ладонью влажные дорожки на щеках, шмыгнул носом.

— Война? Ведь была война?

— Война, — подтвердил старик. — Самая страшная война из всех, что когда-либо гремели на Земле.

— Но с кем? С китайцами? Или с США?

Петр Васильевич снял со своих плеч толстое и теплое пальто, накинул поверх моих плеч. Затем присел рядом на корточки, всмотрелся в далекие лучи прожекторов, о чем-то подумал.

— Нет, Витя, то была не такая война.

Но с кем же, мать вашу, вы тогда воевали? Не с марсианами же?! Или все же с марсианами?..

— В первом веке нашей эры некто Иоанн Богослов пророчествовал о конце света, — глухо говорил Петр Васильевич, теребя пальцами тесемку вязок с поношенных штанов. — Его пророчество стало главной книгой Нового Завета, потому что описывало битву между Христом и антихристом, Страшный суд, тысячелетнее царство Божье. Иоанн Богослов многое поведал о конце света, что непременно настанет на Земле, коли род человеческий-то не воспрянет от губительного влияния зла. Род человеческий не воспрянул.

— Конец света?

— Вы, молодежь, привыкли называть его Армагеддоном или непосредственно Апокалипсисом, хотя данное слово переводится с греческого-то всего лишь как откровение.

— Конец света… — повторил я уже без вопросительной интонации. Истерика прошла, отступила до поры во глубину сибирской души. Я глубоко дышал, бессмысленно водил глазами по чернеющим остовам многоэтажек и внимал словам старика. Теперь я верил каждому слову Петра Васильевича, потому что иного выбора у меня все равно не было. — Конец света… Но что же произошло конкретно?

— Страшная война началась на Земле, и длилась она шесть недель ровно. За это время все города пали под натиском сначала демонических орд, а потом и под натиском ангелов…