Екатерина Казакова - Пленники Раздора (СИ) Страница 114

Рыжка приходила прежде. Правда, всего несколько раз. И неизменно в обличье кошки, будто надеялась, что так ему проще окажется её впустить. Но для него она больше не была кошкой. И обережник сам себе сделался противен. А почему не хотел и вдумываться. То ли не сумел простить обмана, то ли страдал от уязвленного самолюбия, то ли… Хотя чего уж врать-то? Себе зачем?

Просто все было: стыд. Мучительный и горький.

С полу Ходящая поднялась в обличье человека.

— Ты устал. Бледный, вон, аж прозрачный, — сказала девушка.

— А ты никак пожалеть пришла? — спросил крефф.

Ему было мукой даже просто смотреть на неё, не то что слушать.

— Почему не хочешь со мной разговаривать? — Огняна стояла напротив, сердитая и злая. — Чего я тебе сделала?

Ихтор растерялся. Он не умел объясняться с девками. Как-то оно не приходилось толком. Поэтому обережника вполне устраивало, что Огняна приняла его молчаливую обиду и перестала приходить, искать встречи.

— Будто обманутая невеста бегаешь от меня по всей крепости! — тем временем наседала на него Ходящая. — Я за ним! Он — от меня. И говорить не хочет. Сам отощал, как орясина стал.

Девушка без спросу вошла в покойчик и захлопнула дверь.

— Ну, отвечай! Небось, про Мару ты и мгновенья не думал, что она иного племени. На неё сердца не держал. Ей веришь. А от меня, как от скаженной, шарахаешься. Ты…

— Огняна, — прервал он ее. — Уходи. И не приходи больше.

— Почему? — в ней словно разом погасло пламя. Даже рыжина волос поблекла. — Почему?

— Потому, что я человек. А ты нет.

Ходящая застыла, будто он надавал ей пощечин, и спросила с горечью:

— В чём между нами разница? В том, что я могу перекинуться зверем, а у тебя не получится?

Он усмехнулся:

— В чём между нами разница, я только что сказал.

— Ах так? — рассердилась девушка. — Скажи об этом Ясне, которая плакала дни напролет, покуда не вернулся Славен! Маре скажи, которая на себе тащила в Цитадель обережника и помогла вам его выходить! И на себя промеж дела погляди. Что вытаращился? Погляди. Хотя бы и одним глазом. Чем ты лучше? Тем, что кровь тебе не нужна? Это, знаешь ли, дело случая. А могли бы мы и местами поменяться. Что бы ты тогда говорил?

Мужчина ответил спокойно:

— Не знаю. Ничего, наверное, не говорил бы.

Его собеседница покачала головой:

— Вы упрямы, как малые дети. Все до одного тут. Упрямы.

Он молчал. Не знал, что сказать. И правда, почему он её гонит? Как девка разобиженная. Но… стыд. Стыд, досада, уязвленная гордость. Обманывала. Столько времени обманывала. Всяким его видела. Но не призналась бы, не случись со Светлой. Так и жил бы, так и ходил в дураках. И никогда бы не узнал, что она рядом. Искал бы её в каждой женщине. И не находил. Ей ведь все равно было. Лишь, когда беду близкого по крови почуяла, раскрылась! Тогда зачем теперь пришла? Зачем, если не верила с первого дня?

Проще, наверное, было бы её обо всем этом спросить. Проще. Но он не хотел слушать то, что она скажет. Ни к чему. Он и так всё знал. И всё понимал. Лучше им и вправду не видеться. Не знать друг друга. Пусть живёт себе в крепости. Чего, вправду, ей надо от него? И почему не нужно было этого раньше?

— Огняна, мы все до одного тут — обережники, — сказал на гневное восклицание собеседницы крефф. — Нас учили убивать таких, как ты, и защищать от вас людей. Ты это знала. Оттого и скрывалась.

Девушка горько покачала головой:

— Помнишь, я говорила, что мужская стать не в красоте? А тут и тут, — она легонько дотронулась ладонью до его груди и потянулась к голове, но Ихтор отстранился.

— Так вот, — продолжила Огняна. — С умом у тебя всё ладно. А в груди пусто. Ошиблась я.

Она развернулась и вышла. Дверь закрылась. Крефф снова опустился на лавку. Ему показалось в этот миг, что там, где его коснулась теплая ладонь, тело онемело. Так холодно вдруг стало. А потом всё снова сделалось, как прежде. Ни стужи, ни боли, ни сожалений.

Людям свойственно думать, будто жизнь — чреда бесконечных испытаний. Нет. Жизнь — чреда непрестанных перемен. И ты или меняешься вместе с ней, или ей противостоишь. Ихтор не умел меняться. А противостоять Цитадель учила смолоду.

В полумраке белые линии на стене казались особенно яркими. Клесх смотрел на них и пытался понять — не упустил ли он чего-то. Выдвигались завтра на рассвете. Дивен сказал — с Серым придут тридцать волков и десяток кровососов из стаи Звана во главе с вожаком. Сказал, что Серый поведёт оборотней со стороны старой гати. Звановы пойдут следом и постараются сделать так, чтобы волкам не было обратной дороги.

Если Клесх ещё хоть что-то понимал в людях и не-людях, Дивен не врал. Оставалось лишь предполагать, насколько верны его подсчеты, и не задумал ли Серый чего-то ещё. Опять же, неизвестно, что наплел вожаку Лют. Тут можно лишь гадать. Если сказал, как условились, сил обережникам хватит. Если выдал то немногое, что знал, Серый подтянет больше оборотней.

Впрочем, Фебр в одиночку, будучи оглушенным, убил троих Ходящих и нескольких покалечил. У Клесха было тридцать ратоборцев, помимо того, двадцать ребят — самых крепких и ловких, — отобранных из недавно созванных городских дружин. Пятнадцать целителей. Пришлось, правда, кроме Русты, Ихтора и их молодняка взять ещё и Ильда. Старый крефф хотя и вошёл в почтенные лета, однако Силой своей управлялся легко, а, значит, лишним не будет.

У Клесха задача была непростая — и стаю волколаков снять и своих людей уберечь. Оттого, продумывая засидку, он старался устроить всё так, чтобы даже самая кровавая битва стоила обережникам как можно меньших потерь. Осенённых и без того мало, а ежели смерть по ним косой пройдется, то особого толку от предпринятого похода не будет.

О гибели Клесх не думал. Дурак тот, кто накануне битвы начинает рассуждать о смерти. Смерть — удел мертвых. Живым надо думать только о жизни.

Внутри у него всё словно оцепенело. Крефф понимал, этот ледяной кулак однажды разожмется и душа начнет оттаивать. Но пока он чувствовал себя так, словно в нём никогда не было чего-то, кроме спокойной собранности. И тревоги ушли, и тоска. Даже сны перестали сниться. Не приходила больше Дарина, не приходила Майрико, не приходил Эльха. И не было этого глухого отчаяния, когда просыпаешься счастливым, но едва дрёма слетает с разума, понимаешь — всё было лишь сном. А явь — вот она. И тех, кто снился, в ней больше нет. И никогда не будет.

Время лечит, жизнь же берёт своё. Клесх знал и это. Любая боль рано или поздно перестаёт мучить из оборота в оборот. Не проходит, не становится слабее. Делается привычной. С ней смиряешься, и оттого кажется, что болит, как будто меньше. Он ждал. Терпеливо ждал, когда это случится. И, наконец, дождался.