Лорд Дансейни - Время и боги: рассказы Страница 115

Причина

Перевод В. Кулагиной-Ярцевой

Шипящий звук, не лишенный музыкальности — словно Смерть точит свою косу — слышался ночью в комнате, освещенной одной лишь свечой. Этот звук раздавался три столетия назад в Испанском королевстве. Резкое, пронзительное шипение со звоном, одно за другим. Теперь фантазия того, кто подслушивал в ночи, — если он обладал воображением, — могла бы представить Смерть, взмахивающую косой. Но здесь не было никого, кто бы мог подслушать: два молодых человека были совсем одни в комнате, где перед этим ужинало человек двенадцать.

Кувшины с вином и беспорядок на столе свидетельствовали о том, что вечер проходил весело, но теперь ничего от всего этого веселья не осталось, лишь некоторая нетвердость в ногах молодых людей, если ее можно было по каким-то причинам счесть веселой. Друзья покинули их, ни один из них не знал, почему, и, одни в этой плохо освещенной комнате, они сражались на шпагах. Никакого иного звука, кроме быстрых вздохов танцующих лезвий, сталкивающихся друг с другом в густых тенях сумеречной комнаты, будя спящее эхо по всему дому.

Смуглый молодой человек в синем бархатном плаще сражался со светловолосым юношей, одетым в красное. Синий плащ теснил противника, устремлялся вперед, но безрезультатно — тот отступал при каждом выпаде, отбивая удары, которые едва достигали цели. Синий плащ горел желанием отплатить за обиду, ответить на оскорбление, жаждал этого так яростно, что не мог ни подумать, ни сделать что-либо, только наносить удары шпагой, пока не отомстит.

В разгар веселого вечера, под воздействием выпитого вина вряд ли он разобрался бы с нанесенной ему обидой, даже если бы задумался над ней. Этой обиды хватило, чтобы он стал сражаться, сражаться за справедливость. То, что противник постоянно оборонялся, отпрыгивал назад, наверное, убедило бы наблюдателя, если бы таковой оказался здесь в ночи, что он ничего не отстаивает, что правота не на его стороне, а он только защищает свою жизнь. Кто может судить об этом? В комнате было темно, и никто не наблюдал, а все, кому могла быть известна причина ссоры, ушли.

Тяжелые занавеси заглушали лязг шпаг, а сумеречная комната постепенно погружалась в темноту, свеча мерцала все слабее. Синий плащ продолжал наступать, и, по мере того как схватка продолжалась, руке его вернулся навык, а ногам — твердость; хотя ясное представление о нанесенной обиде окончательно померкло. Достаточно того, что обида была нанесена, а была ли она справедлива, сейчас не имело значения, и он продолжал сражаться.

Черными, как сама ночь, казались ему высокие панели старого дуба, которые теперь виднелись сразу же за его отступающим противником. Он снова сделал выпад, человек в красном плаще снова отпрыгнул и оказался меньше чем в футе от стены. Молодой человек в синем плаще снова быстро сделал выпад, еще быстрее, чем только что. Человек в красном отступил, ударился о стену, и шпага противника прошла сквозь его тело как раз там, где расходятся ребра, и воткнулась в дуб, но человек еще был жив.

Молодой человек в синем поднял оружие своего врага с пола и пошел к выходу, отомстив за обиду. Но, дойдя до двери, обнаружил, что эта шпага плохо подходит к его ножнам, и вернулся за своей. Не сказав ни слова тому, другому, он вытянул свою шпагу, его противник упал на пол, стукнувшись головой о дубовые доски, и теперь наверняка был мертв. Когда человек в красном упал, свеча вспыхнула, тени запрыгали по углам, и в комнате стало еще темнее; но последние винные пары и вся ночная неразбериха выветрились из головы победителя. Он стоял молча, в раздумье, а лужа крови ширилась, в голове у него прояснилось, но вспомнить причину, по которой они сражались, он так и не смог*.

Пренебрежение

(Рассказ для радиостанции «ВВС»)

Перевод Е. Джагиновой

Некоторое время назад в Кенте произошла одна любопытная штука, а на прошлой неделе она как-то вдруг мне припомнилась. Было это в деревушке, настолько затерянной в складках холмов юго-восточной Англии, что не имеет смысла даже ее называть, потому что вы о ней никогда и не слыхали. Так, несколько домов вокруг самой крошечной из известных мне церквушек, к которой неминуемо сходились все тропинки с пологого склона, в знойные денечки всегда покрытого розово-лиловыми заплатками тимьяна с торчащими поверх цветками мяты. Кое-где там голубел огуречник, и крошечные колокольчики разбредались там и сям, словно заблудившиеся феи. По весне эти склоны расцвечивались синей вероникой и желтым подмаренником. Вершины холмов покрывали перелески, которые у нас в Кенте называют рощами, а в них полно было лис, барсуков, сов и всякой другой дичи, прячущейся от людей среди берез, орешника, тисов и шиповника. В общем, местечко, о котором я толкую, — полнейшая глушь.

Так вот, неподалеку от этой деревеньки жил-был человек по имени Уичерс, а у него была обычная, довольно-таки умная собака, и он обучал ее всяким трюкам. Один из трюков был такой: каждое утро добежать до деревни, в трехстах-четырехстах ярдах от дома, держа в зубах пенни, вбежать в магазинчик и положить лапы на стойку, и тогда старый Джеггинс, владелец магазина, вынимал пенни из собачьей пасти и давал ей «Дейли Мейл», которую собака относила хозяину. Ну, в общем, не бог весть что, и ничего такого особенного. Но с этого все и началось.

Затем Уичерс научил собаку относить шестипенсовик местному фермеру, жившему в двухстах ярдах, и приносить корзинку с дюжиной яиц. Он все время обучал пса трюкам. Вначале это был трюк с пенни и с газетой, чтобы самому не ходить. «В конце концов, — говаривал он, — на что нам вообще собаки?» Но когда пес усвоил второй трюк, Уичерс начал испытывать от демонстрации своих преподавательских талантов некое тщеславное удовольствие. Поэтому он обучил собаку еще одному трюку — с шиллингом, и с этого момента пес, как и многие собаки, гораздо более сметливый, нежели предполагал хозяин, начал разбираться в ценности денег.

И вот здесь-то и начинается моя история, потому что до этого собака просто выполняла трюки, не особо чем отличавшиеся от обычных собачьих трюков. То есть, на месте пенни запросто мог быть кусочек сахара. Но с какого-то момента пес начал понимать разницу между возможностями монет различного достоинства, и тут все изменилось. С этого момента, мне кажется, — если вы понимаете, о чем это я, — собака начала думать.

Звали пса Тим. И в один прекрасный день ему надоело выполнять все эти трюки, он улизнул из хозяйского дома и отправился в длительную прогулку; вот тут-то и начались всякие неприятности. Ибо отправился он в Севеноукс, проник в один приличный дом на окраине городка и продал сам себя мистеру Мерченсу за пять фунтов. Именно так он и поступил. Он вбежал прямо в дом, сел и начал «служить», а когда ему дали за это какую-то еду, он есть ее не стал и продолжал ходить на задних лапах, пока мистер Мерченс не понял, чего ему надо. Потому что уичерсово хвастовство разошлось по всей округе, и все уж знали, что этой собаке нужны деньги.