Пряжа Пенелопы - Клэр Норт Страница 12

«Совершенно, совершенно сумасшедшие, – скажет он брату. – Может, это море так влияет на разум, его головокружительно далекий горизонт». Но надо, по крайней мере, попытаться, хоть несколько месяцев, чтобы было ясно: он старался насколько возможно. А потому:

– Говорят, твой муж был мудрым. Разве он не понял бы, что тебе необходимо выйти замуж снова, чтобы защитить царство, защитить сына?

– Так говорят, да? Действительно, тот, кто хочет занять его место, должен быть великим человеком.

Кенамон обдумывает ответ. Пенелопа не возражает. Ей не так часто приходилось слушать молчание мужчины, и она готова насладиться этим новым ощущением сполна. Наконец он произносит:

– Мой брат торгует серебром и янтарем с севера. Он ведет дела в том числе и с торговцами, заходящими в твои гавани, которые держат в своих руках северные морские пути. Он очень самодовольный и глупый человек, но у меня восемь братьев, а дома мне… не очень везло. Так что мне посоветовали сказать тебе, что, если ты выйдешь за меня замуж, то корабли с юга больше не будут торговать с другими и любой грек, который захочет золота, меди, пшеницы с Нила или благовоний с Востока, будет вынужден припасть к твоим ногам. Мне также посоветовали сказать и о том, что я неплохой воин – я действительно воевал, – и одновременно не сравнивать себя с твоим славным утраченным супругом и не порочить его подвигов.

Автоноя сидит с открытым ртом. Даже Эос покраснела от удивления. Пенелопа делает то, что обычно, когда боится, чтобы ее лицо не приняло нецарственного выражения: набожно смотрит в небо. Это уловка, которой она научилась у матери Одиссея, Антиклеи, давшей своей невестке много советов, в том числе такой, как спрятать свое истинное лицо за красивой молитвой или чашей вина. Но Кенамон переступает с ноги на ногу и спрашивает:

– Я сказал слишком много, госпожа? Если я оскорбил тебя, то прошу прощения.

– Нет, совсем не оскорбил. Очень… неожиданно и приятно слышать, что мужчина так четко излагает свои предложения. Многие, приходя сюда, занимали мое время сначала речами о моей красоте, а потом – о своей. А вопрос о том, сколько воинов они приведут, чтобы защищать мой остров, и кого именно из соперников первыми убьют, они не затрагивали. Но они мальчишки, об этом нужно помнить.

– Соперников здесь часто убивают? – спрашивает он вежливо.

– Нет-нет, что ты. Долг хозяина и поведение гостя священны! Пролить кровь под сенью чужого дома непростительно. Но однажды кто-нибудь из них не выдержит и воткнет нож в спину другому. Я думаю, это будет Антиной, а может, Эвримах. Один из них точно или убьет, или будет убит. Случится кровавая баня, неостановимая, богохульная и бесчеловечная.

– Ты, похоже, уверена в том, что все кончится плохо.

– Это вполне вероятный исход. Мы все усвоили урок моей двоюродной сестры Елены. Так что, когда я выберу одного из этих благородных мужчин, никаких клятв вечного братства между ними не будет. Скорее, те, кто не будет мною избран, соберутся вместе, чтобы убить счастливца, а когда убьют, превратятся из союзников во врагов и будут уничтожать друг друга, пока на руинах моего царства не останется один, последний, царь: либо самый жестокий, либо самый трусливый – кто уж получит в тот день благословение богов.

– Вряд ли ты хочешь такого. А что случится, если ты не выйдешь замуж, если позволено будет спросить?

– О, меня и моего сына обязательно попытаются убить. Как только нас не станет, единственным основанием для воцарения будет сила: если самый сильный жених быстро перебьет всех остальных, пока те не успеют вооружиться, то сможет, пролив реки крови, занять трон. Но, скорее всего, все кончится тем, что из Спарты придет Менелай и захватит в этом хаосе западные острова. Он никогда не упускает возможность.

– Понятно. – У Кенамона сосредоточенный вид ребенка, которому только что объяснили, что его любимый детеныш крокодила вырастет в ненасытного зверя. Может, и не все греки сумасшедшие. По крайней мере, не более сумасшедшие, чем любой, кто почувствовал в голодную ночь вкус крови и пепла. – Я признаю, госпожа, что убедительных причин взять тебя в жены ты перечисляешь не так много, как я ожидал… Впрочем, в этом и нет необходимости, ибо всякий, кто обладает зрением, способен видеть твои добродетели.

Она прищелкивает языком, кивает в никуда.

– Ну, раз ты так четко все разъяснил про себя, мне, вероятно, нужно сказать, в свою очередь, что моя мать рожала до возраста тридцати шести лет; что у меня отличные зубы и что я хорошо разбираюсь в хозяйстве, а также что меня для моего возраста считают достаточно миловидной.

К ее удивлению, даже изумлению, Кенамон начинает смеяться. Она не слышала мужского смеха уже… очень давно.

Она слышала, как мальчики, которые хотят быть мужчинами, пускают слюни на ее служанок и веселятся; как они гогочут пьяной шутке, ухмыляются жестокости и важничают по поводу вещей, в которых ничего не смыслят. Она видела, как Медон улыбается, словно говоря: «Будь я помоложе, мне показалось бы это смешным». И ей говорили, что Пейсенор однажды так хохотал над шуткой про испускание ветра, что чуть не умер, задыхаясь от смеха на полу. Она сама никогда не видела его веселым и иногда, в миг усталости, пытается представить это, но не может.

А Кенамон смеется, и это поразительно. Он упер руки в бока, раскачивается туда-сюда и, когда ему хватает дыхания, восклицает:

– Таких причин хватит за глаза любому мужчине, госпожа! За глаза хватит!

Автоноя улыбается шире и шире, ее глаза сверкают.

Из всех служанок именно Автоноя больше всего склонна к веселью. Эвриклея, няня Одиссея, пыталась отучить ее от этого битьем, но Автоноя увидела, как сильно ее веселье раздражает мучительницу, и стала веселиться еще сильнее, еще ярче, дерзко, назло, хохоча от удовольствия так, что ее чуть не продали в дом терпимости, пока Пенелопа не сказала: «Она мне нравится», и никто не возразил причуде царицы.

Даже у неулыбчивой Эос, которую отец обменял на бесплодную овцу, когда ей было четыре года, в глазах появляется что-то: если не удовольствие, то интерес. Эос давным-давно выучила, что нельзя давать ни малейшей искре освещать свое лицо, если только поздно ночью, когда никто не видит; но это – это что-то для нее совершенно новое и небывалое.

Пенелопа тоже улыбается. Она отвыкла от такого. Она не плачет перед сном каждую ночь: она практичная женщина, у нее много дел. Но никто и не горит желанием развлекать ее. Она словно хрупкая