Владимир Прягин - Дурман-звезда Страница 12

Многие зрители уже торчали вокруг холма. Они бы, наверно, расселись прямо на эшафоте, но их оттесняли стражники. Голоса сливались в неясный гул, похожий на шум прибоя.

Ближе я подъезжать не стал. Спешился и сказал кобылке: «Иди домой». Хлопнул ее по крупу в качестве подтверждения. Кажется, она поняла. Фыркнула и поплелась к домам на окраине. Я уселся на землю под терновым кустом и еще раз глотнул из фляги. Предзакатное солнце ярко освещало возвышенность с эшафотом.

Угря наконец-то довели до вершины. Сверкали кирасы стражников. Звук трубы разнеся над степью, и гомон постепенно затих. Голос герольда зазвучал в тишине, но слов отсюда было не разобрать. Впрочем, и так понятно — зачитывали текст приговора. Мелькнуло желто-белое одеяние жреца.

Возня на вершине продолжалась еще достаточно долго. Потом, наконец, официальные лица направились вниз по склону. Процессия с флагом потянулась обратно к городу, но зеваки по-прежнему стояли вокруг холма. Надо думать, адресовали Угрю прощальные пожелания. Я откинулся на спину, положив под голову руки. Почему-то вспомнилась девушка с лентами в волосах, которую я видел на окраине города, и опять защемило сердце. Небо было пустым и блеклым.

Я лежал так около получаса. Потом поднялся. Толпа уже практически рассосалась. Самых упорных стражники подгоняли к дороге. Наконец, вокруг эшафота не осталось ни единого человека. Тогда я пошел вперед.

Ветер дул в спину; зеленые волны, обгоняя меня, бежали к холму. Я добрался уже почти до подножья, когда на вершину выскочили трое мальчишек. До этого прятались, наверно, в кустах и ждали, пока уйдет стража. Один из пацанов приспустил штаны и помочился на эшафот. Его поддержали одобрительным ржанием. Закончив дело, малолетние хулиганы бросились по склону к дороге. Правильно, люди, лучше вам поспешить. Скоро уже начнется.

Я выбрался на вершину и огляделся. Эшафот представлял собой плиту, лежащую на земле. Угря приковали к ней за руки и за ноги — лицом к небу. Перед казнью его отмыли и переодели в чистое. Меня это откровенно порадовало — представляю, как он благоухал после стольких лет, проведенных в яме. На белой рубахе, правда, растекся привет от юных поклонников, но это было не так уж страшно. Спасибо, что кучу не навалили.

На мое появление Угорь никак не отреагировал. Лежал и тихо поскуливал. Глаза бессмысленно таращились в небеса. Ноздри у него были вырваны, а кожу густо покрывали рубцы. Дознаватели старались, это было заметно.

По-моему, лучше бы он все-таки сдох. Но судьбе, конечно, виднее.

Мой клинок, покрытый фиолетовыми разводами, легко перерубил железные цепи. Угорь этого, кажется, не заметил. Тогда я рывком поднял его на ноги и развернул лицом на закат. Солнце уже коснулось линии горизонта, и на малиновом диске отчетливо темнели крупные слезы.

— Смотри на него, — сказал я Угрю. — Оно не хотело, чтобы тебя казнили. Теперь иди к нему. Оно подскажет дорогу.

Бывший атаман глядел, не мигая, и закатный огонь отражался в его глазах. Я легонько подтолкнул Угря в спину, и он, спотыкаясь, побрел по склону холма. Может быть, мне следовало сопровождать его до конца? Он ведь ничего не соображает, а ему надо срочно найти убежище.

Нет. Угорь сейчас — безвольная кукла, и в этом, как ни странно, его главное преимущество. Потому что куклу, неспособную думать, судьба ведет напрямую. И если поблизости есть нора, в которую можно спрятаться, то он на нее наткнется. Главное было — освободить его от цепей. Я это сделал. Больше он во мне не нуждается.

Я стоял на эшафоте, глядя на запад, пока солнце не свалилось за край степи. Потом отошел на пару шагов и лег на теплую землю. Лиловая взвесь, дрожащая в воздухе, теперь была отчетливо различима. Она уплотнялась и, словно дым от костра, поднималась к небу. Шлейфы переплетались, сливаясь в темные облака и разбухая с каждой минутой. Дышать стало трудно, голова у меня кружилась, и на какое-то время я отключился. А когда снова открыл глаза, просветы между облаками исчезли; все небо от края до края было похоже на пыльный войлок.

Мне пришло в голову, что я, наверно, единственный человек на всем континенте, который наблюдает эту картину. Остальные уже забились в подвалы. Интересно было бы глянуть сейчас на город — пустые улицы, обезлюдевшие базары, трактиры, где нет ни единого посетителя. Корабли без команды, застывшие на голом причале…

Да, кстати, чуть не забыл.

Я вытащил меч из ножен и отбросил его в траву. Не знаю, что будет в следующем цикле. Я ухожу, но мое место займет другой. И клинок найдет его, когда придет время. Этот другой, наверно, узнает, зачем Угрю сохранили жизнь. И увидит, что стало с длинноволосым аристократом. И встретит повзрослевшую девочку, которая сегодня ускользнула от Ястребов. Но все это уже без меня…

Первые капли упали с неба, и я зашипел от боли. Меня как будто ошпарили кипятком, который не желал остывать, а, напротив, жег все сильнее. Кожа трескалась и облезала клочьями, а жидкий огонь проникал все глубже. Он жрал меня заживо, а я орал и смеялся, пока не угас мой разум.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПРЕДГОРЬЯ

Фиалки зацвели за день до осенней ярмарки. Игнорируя законы природы, пробились сквозь остывшую землю и распустились на сжатом пшеничном поле — все разом, в один момент. Лепестки едва заметно светились и дрожали от ветра — казалось, на пожухлой стерне танцуют язычки холодного пламени. Что-то неестественное, неправильное было в этом мерцании, и мелкая живность, чуя подвох, разбежалась и попряталась в норы. Даже птицы, которые вчера во множестве копошились среди жнивья, споря за уцелевшие зерна, сегодня исчезли, словно их сдуло ветром, и теперь над полем висела прозрачная тишина. И еще был запах, сладковатый и едва ощутимый, как будто в промозглую сырость добавили каплю меда.

Первым эту сладость уловил на рассвете знахарь — старик, живущий на выселках. Выйдя из избы по нужде, он вдруг остановился и втянул носом воздух, как гончая на охоте, а потом подпрыгнул, всплеснул руками и, тряся бородищей, кинулся будить свою ученицу — рябенькую долговязую Мирку. Та не сразу сообразила, в чем дело, и долго лупала глазами спросонья, пока дед, окончательно потерявший терпение, не пригрозил отходить ее хворостиной. Девчонка прониклась, сунула ноги в чеботы и, поминутно охая, выбежала на улицу. Знахарь, чертыхаясь, догнал ее, обозвал раззявой и сунул в руки большой холщовый мешок, припасенный специально для таких случаев. После чего Мирка потрусила, наконец, по дороге.

За полчаса она успела обежать полтора десятка домов, где жили незамужние девушки. Те, услышав, в чем дело, взвизгивали, наскоро одевались и бросались к подругам. Скоро весь городок гудел, как растревоженный улей. Девицы с мешочками, клацая зубами от холода, спешили туда, где над полем разливался холодный свет. Многие жевали на ходу, потому что дома завтракать было некогда — цветы следовало собрать до полудня.