Наталья Болдырева - Ключ Страница 14

— Что?!

— Да. Думаю, да. Смотри, он упал навзничь, пытался встать, потом вдруг вырвал дерн вместе с землей, вскинул руку, дерн отлетел далеко в сторону, потом рука упала обратно, уже безвольно. Здесь… да. Возможно, шнурком его же плаща. — Я сдернул флягу с пояса. Едва не сломав зуб, выдрал затычку, приложился плотно. Глотку припалило яблочным сидром, и это отвлекло меня на миг, позволило прочистить мозги.

— И что?

— Что? Она перевернула его на спину и обчистила! Взяла нож из-за голенища, смотри, здесь нога дергалась как марионеточная, видно, не сразу вытянула. — Рокти выпрямилась, стряхивая с ладоней жирную землю, — Однако, сильна твоя девочка. Управиться с молодым здоровым парнем… Как она выглядела?

— Ростом с тебя, чуть ниже, пожалуй. Круглое лицо, большие голубые глаза, ногти обгрызены, коленка разбита. Егоза. Не из пугливых. Волосы рыжие, яркие, ниже плеч.

— Не человек это, Никита. Ктран. Как я.

— Это ребенок, Рокти. — Я вспомнил пожатие маленькой руки, прикосновения, смех, — клянусь, это ребенок. Не девушка, как ты, не женщина. Ребенок.

— Она не стала убегать, она взобралась на дерево и смотрела, как тебя бьют. Откуда вы пришли? Здесь давно никого не было. — Охотница провела ладонью по свезенной, сочащейся соком ссадине на коре дерева, — Очень давно.

— Она пришла со мной, и я уверен, она не отсюда. Она выглядит как нормальный ребенок, как любой человек там, откуда пришел я.

— Старый мир? И вы действительно вышли из Лабиринта? — Рокти целеустремленно двинулась вперед, меж деревьев, куда-то вглубь леса, я догнал ее машинально, — Знаешь ли ты, что ход был закрыт? А Лабиринт действительно проклят? Это место обходят стороной не зря.

Едва ли я смотрел, куда ступаю, просто шел рядом, боясь упустить слово, едва успевая уворачиваться от ветвей, хлестко вырывающихся из рук охотницы.

— В смысле?

— Вы долго плутали?

— Может быть, сутки.

— Мало. Можешь считать, вы прошли по прямой. В этом лабиринте плутают неделями. И редко кто сохраняет рассудок и память. Не это главное. Ход открыт только тем, у кого есть ключ.

— Ключ? У кого есть ключ?

— Извини. — Она вдруг остановилась, и я замер с нехорошим предчувствием. Рокти стояла, глядя мимо, щурясь, шевеля губами беззвучно, прикидывая что-то про себя. — Но кажется, ты не сможешь вернуться назад тем же путем. Я вообще не уверена, что ты сможешь вернуться.

Я запоздало оглянулся. Деревья плотно скрыли поляну с глаз.

— Стой! — нежданно накатила паника.

— Я никуда и не бегу, — она снова смотрела с насмешкой. Я чувствовал злость и смущение. — Девочка провела тебя сквозь. Она сможет и вернуть обратно. Один ты будешь бродить сутками, без надежды выбраться. Хотя бы на поверхность.

— И что же мне делать?

Казалось, она ждала этого вопроса, взяла за руки, заглянула в глаза глубоко, произнесла проникновенно:

— Пойдем в клан! Мы поможем тебе. Пока не поздно. Пойдем!

— Что такое Лабиринт?

Монсегюр был осажден. Почти год крестоносцы стояли под стенами, ночью — освещая узкую долину кострами, днем — ворочаясь неспокойно всей своей десятитысячной массой. Еще под Рождество предатель провел христово воинство секретными тропами на восточный хребет. Огромные валуны, выпущенные тяжелой катапультой, медленно и до умопомрачения легко прошивали ярко-синее небо, играючи крошили каменную кладку. Пятиугольник крепостных стен оседал под размеренным, неспешным обстрелом. Горы гудели умноженным эхом. Девять месяцев держал оборону замок. Сотня воинов, не больше. И едва ли во всем замке осталось свыше сотни Совершенных, когда Бертран Марти решился, наконец, капитулировать.

Глядя с крепостной стены вниз: на хозяйничающих во дворе замка рыцарей в белых плащах с черными крестами, Кламен нервно теребил фибулу. Простая оловянная вещица, украшенная изображением пчелы, всегда вселяла в него уверенность, одно прикосновение к ней поддерживало в самые трудные минуты осады. Сегодня олово казалось особенно холодным, и жар дрожащих в лихорадке рук не мог согреть его.

Они пообещали жизнь… за отречение. Перережь глотку псу — и ступай на все четыре стороны, ты свободен! Добрые католики… Плечи его дернулись конвульсивно, он чуть пошатнулся.

Кламен дрожал: то ли от гнева, то ли от холодного, остужающего горячий пот, ветра. Смирить клокотавшее бешенство не удавалось, разум казался как никогда ясным, дух же — смятенным. Будто это ярость сжигает его изнутри, кипит, сотрясая тело грудным кашлем.

Амьель подошел неслышно сзади, положил руку на плечо, испугав. Кламен прикрыл глаза, перевел сбившееся было дыхание.

— Тебе хуже? — друг внимательно вглядывался в лицо, молчал, терпеливо ожидая ответа. Кламен едва собрался с силами, усмехнулся криво.

— Хуже уже не будет. А если холод станет нестерпим, меня согреет огонь аутодафе.

— Не шути так, — все же он улыбнулся облегченно. Мертвые не шутят, а шутники — не спешат умирать. — Нас ждет комендант. Кажется, для нас найдется еще одно последнее дело, а у тебя еще будет возможность умереть в бою. — Тронув за рукав, Амьель заспешил вниз по ступеням узкой каменной лестницы.

— Совершенные не держат в руках оружия и не проливают кровь… Я бы лучше взошел на костер, — прошептал Кламен еле слышно.

И все же он развернулся и тяжело зашагал следом.

Это все уже было. Много лет назад он пришел в Лангедок — самую богатую и благополучную провинцию Юга — за женщинами и мандолинами. Устав от войн, он хотел нагнать уходящую юность, отдохнуть и телом и душой. Но нашел отдохновение в ином. Тулуза удивила его. Ни в одном городе на Севере он не видел подобного. Достаточно было ступить в черту крепостных стен. Улицы были необычайно чисты, люди — любезны и улыбчивы. Весь день он бродил по городу, не задерживаясь нигде надолго, но часто останавливаясь, прислушиваясь к разговорам. Кого он только не видел: ремесленники работали прямо во дворах, под ласковым южным солнцем, купцы на базарах вынимали из тюков удивительные по красоте, не всегда ясного предназначения вещи, студиозусы в садах читали толстые фолианты и перезрелые мандарины падали на траву рядом, а на просторных площадях, мощеных светлым камнем, трубадуры бесплатно демонстрировали свое искусство всем желающим и продавали свитки с мадригалами — всем влюбленным. Каждый был одет чисто и ярко. А наряды женщин — ослепляли обнаженностью тонких нежно-оливковых рук.

Он навсегда запомнил их танец — в дремавшей таверне, куда он зашел далеко за полночь, когда понемногу утихла кипучая жизнь города, юная девушка танцевала меж лавок, напевая сама себе песенку на удивительном провансальском наречии. Ножка, обутая в легкий башмачок, вздымала облако муаровой ткани, мелькала на миг загорелая лодыжка, и стройный стан гнулся под тяжестью длинных локонов оттенка спелой сливы.