Павел Виноградов - Хозяин Древа сего Страница 14

Спустя столетия практики, он перешел на художественные изменения ближнего космоса, превратив в предмет искусства орбитальный мусор, заполонявший все околоземье, а потом подобрался к небольшим метеоритам и другим подобным объектам. Перформансы транслировались из межпланетного пространства при помощи специально запущенных аппаратов.

Сотворить Шедевр он вышел на главную площадь Беловодья, давно уже служившую ему рабочей студией. Его окружали здания невероятной архитектуры и толпы сограждан в роскошных одеждах. Никто, кроме него, не знал, что явится сейчас. Но никто не сомневался, что оно будет прекрасно. Суммы, уже проплаченные за не созданное произведение, были умопомрачительны.

Он явился поклонникам в простом одеянии мастерового — темная блуза, берет. На гигантских экранах, паривших над площадью, отражался участок космоса в мерцании ярких звезд. Много выше экранов смутно виднелась в облаках искусственной атмосферы непроницаемая поверхность купола.

В напряженном молчании он воздел руки и начал процедуру. Недалеко, всего-то на расстоянии полутора миллионов километров, спокойно шествовал себе по довольно устойчивой до сей поры орбите астероид, названный некогда именем одного писателя-фантаста раннего Человейника. Увесистый камушек, напоминающий гантель, километра четыре на полтора — нелегкий объект. Вот он вошел в поле зрения камер, установленных на спутниках, и появился на экране — в виде возрастающей точки. Художник упорно пытался захватить его попрочнее изошедшими из него силовыми щупальцами, но ему это никак не удавалось. Когда же удалось, помедлил секунду, собирая силы, и резко рванул огромный булыжник с орбиты в нужную сторону.

Площадь замерла в благостном ожидании — на столь массивных космических объектах эффект творческого воздействия проявлялся не сразу. Но почти ничего не произошло — астероид лишь слегка отклонился от орбиты. А ведь все ожидали, что он, по крайней мере, преизящно распадется на несколько частей, каждая из которых пойдет своим, исполненным глубокого художественного смысла, путем.

Задержанный вздох толпы разрешился разочарованным воем, в котором все больше слышалось свиста. Потом в творца полетели оскорбления, за ними — всякая снедь, припасенная для последующего праздника. Он устало стоял, не глядя на беснующуюся толпу, игнорируя летящие в него ломти копченого кальмара и колобки из водорослей. Казалось, еще миг, и люди кинутся на него, раздавят, растерзают останки и разбредутся в молчании. Но художник поднял голову и близстоящие, увидев на его лице торжествующую улыбку, растерянно замолкли. Молчание распространилось от них по толпе, как круги по воде. Художник сделал шаг, и агрессивная масса подалась перед ним. Сделал второй. Казалось, он так и пройдет сквозь притихшую толпу, но тут из задних ее рядов вновь раздались яростные крики, сразу подхваченные сотнями глоток, и озлобленные люди разом кинулись на него. Он остановился, запрокинув голову, расхохотался, весело и искренне. Никто так и не понял, откуда в руках его появилась длинная палка из сверкающей стали…

…И никто не понял, как исчез он из города. Да всем было и не до расследований — Беловодье оплакивало убитых, среди которых были самые уважаемые граждане. И лишь спустя много дней, когда разговоры об этом постыдном и страшном происшествии стали затихать, кто-то умный догадался вычислить новую орбиту астероида. Вот тогда ужас разлился по Беловодью. Сделать уже ничего было невозможно, лишь спасаться. Но где могли спастись эти люди, вся жизнь и могущество которых были сосредоточены под этим куполом на дне Океана?.. Кто-то, конечно, бежал на поверхность, и, если не погиб там, то после катастрофы был убит выжившими «верхними», когда те поняли, что Беловодья нет, и не угрожает больше им и их детям лихо из моря. Другие перешли в малые подводные города, те, которые уцелели, но там они, бессильные и разобщенные, уже не имели никакой возможности влиять на дела планеты. Однако большинство осталось и обреченно считало дни, до тех пор, пока гигантская каменная гантель не войдет в атмосферу Земли, развалится, и главный осколок не врежется в поверхность Океана — над тем местом, где столетиями победно сдерживал страшные воды купол.

…Когда высоко-высоко над искусственными облаками разошлась твердь и толща вод наконец свалилась на этот противозаконный город, некий старик, сидящий на главной площади в ожидании конца, успел прошептать: «Гений, истинный гений! Нет, не гений, — бог!»

Теперь он вернулся и смотрел на учителя, отмечая на нем знаки прожитого. Тот сильно сгорбился, совсем поседел, глаза слезились, но в них все еще плескался неземной золотистый свет.

— Я не обладаю природой Будды, — печально проговорил Сунь. — А ведь я внимал словам самого Просветленного… Не могу понять, что произошло. Сижу здесь, в пещере, думаю. Я беседовал с сотнями учителей десятков сект, но ни один не смог принести покой моей душе.

— Потому что душе это приносит не покой, а забвение.

— Ты-то откуда знаешь, Кот? Я держал истину в руках, но упустил ее.

— А я видел Истину.

— Ты о Человеке, про Которого рассказывают в Ветвях? Которому ты теперь служишь? Я не понимаю… И не пойму, наверное…

— На Нем держится Древо, шифу.

Сунь не отвечал. Молчание, подобно древнему пыльному гобелену повисло над ними, подавляя дряхлым величием. Варнава почтительно ждал, что скажет учитель. Тот перевел разговор.

— Расскажи мне, что с тобой случилось.

— Учитель, я опять убил. Продленного.

— Ты воин, Мао. Я делал из тебя воина, и ты воин. Воины всегда убивают врагов. Ты убил многих.

— Мне больше нельзя убивать.

Убийство девушки-собаки тяготило Варнаву. Он страдал от невозможности исповедовать этот грех — его духовник, которого он в свое время тщательно выбирал, а потом долго и серьезно беседовал с ним, канул в небытие вместе с Ветвью. Конечно, он остался в Стволе, да и в других Ветвях были его Тени, но для Варнавы стал недоступен. Чувствовалось, что в последние годы этот ветхий, но очень светлый батюшка с трудом нес тайну ТАКОЙ исповеди. Однако держался, Варнава в нем не ошибся. Вообще-то, раньше он исповедовался Продленным, среди которых были и священники, и даже несколько епископов, но с некоторых пор предпочитал духовного отца из Кратких.

— Ты не к тому пришел за утешением, Мао, — сказал вдруг Сунь, и Варнава в который раз удивился его нечеловеческой проницательности.

— Я пришел за помощью, учитель, — смиренно ответил он. — На меня напали, разрушили мою обитель, меня ищут.

В нескольких словах он пересказал свою новейшую историю, удивительная обезьяна внимала молча. Лишь что-то вроде усмешки пробежало по мохнатой морде, когда речь зашла о хозяйке харчевни. Но рассказ о гробнице, по видимости, потряс его. Он вскинул голову и пронзительно воззрился на Варнаву: