Клыки Доброй Матери - Олли Бонс Страница 15

Этот пакари был ещё мал: видно, добыт недавно, а значит, его хозяин не старше Поно. И такого уже позвали работать в дом забав!

Нуру поднялась со вздохом. Зверь потянулся к ней, забарахтался, она перевернула его ногой и пошла дальше. Пакари махнул голым хвостом с белой кисточкой на конце и остался на месте.

Коридор повернул и изменился. Здесь он выходил на внутренний сад, и окна были по другую руку — не узкие длинные щели, а широкие арки, в просветах которых синело небо. Там, наверху, грелась печь, на гончарном круге белела глина, а фруктовые деревья в саду мирно спали, опершись ветками на перила, и не боялись зноя. Их поили вдоволь.

Где-то рядом, невидные отсюда, смеялись девушки.

Нуру помедлила, коснулась пальцами дремлющих листов и пошла дальше, толкая двери одну за другой уже почти без надежды. Эти комнаты не запирали, здесь кто-то жил, спал на мягких постелях, развешивал наряды на гвоздях, закрывая белые стены. Сверкали камни и золотые нити, переливались ткани, тонкие до прозрачности, яркие, как перья птиц, которых продают на рынке в клетках.

Нуру останавливалась порой, чтобы лучше всё разглядеть, но не переступала порог. Любуясь, она и забыла, за чем шла, и вскрикнула, увидев Имару.

Та возилась у окна, стоя на приставной лестнице, и тоже испугалась, ахнула, прижав руку к полной груди. Нуру подошла, чтобы помочь, но Имара спустилась сама торопливо и неловко, и, размахнувшись, отвесила ей пощёчину.

— Ты что здесь забыла, девка? — воскликнула она, задыхаясь. — Пошла прочь, кыш! Вон отсюда!

— Мне нужно масло и гребень, — сказала Нуру и умолкла, прикусив дрожащие губы.

— Я разве неясно сказала? Вон!

Имара, побагровев, указала рукой на выход. Она стояла, выкатив глаза и тяжело дыша, ноздри её раздувались. Нуру выбежала прочь.

Девичьи разговоры и смех умолкли, едва она вошла.

— Что случилось, сестрёнка? — воскликнула Звонкий Голосок и заспешила к ней, коснулась пальцами щеки. — У тебя кровь!

— Имара просила днём лишний раз не ходить в комнаты, — лениво сказала Медок. — Разве это не для вас говорилось?

— Ой! Прости, сестрёнка, мы забыли…

— Не все забыли, — с горечью возразила Нуру.

Шелковинка обняла её, увела на лавку к окну и отошла, чтобы смочить платок в миске с водой.

— Разве моя вина, что другие промолчали? — Медок пожала плечами. — Теперь вы все лучше запомните.

— Мы не хотели тебе зла, Синие Глазки, — сказала Шелковинка, вернувшись, и присела рядом. — Просьба недавняя, видишь, мы сами ходили за маслом и гребнями, и ничего. Должно быть, Имара думала, что больше никто не придёт… Дай я утру лицо.

Тёмные глаза её были добры и руки нежны. Хотелось верить, что она не лжёт.

— Кровь не твоя, — хмурясь, негромко сказала Шелковинка и спросила шёпотом:

— Что делала Имара?

— Стояла у окна, — так же тихо ответила Нуру. — На лестнице…

Тут хозяйка сама появилась на пороге, сжав губы и тяжело дыша. Белый тюрбан сбился, на лбу выступили капли пота. Она так посмотрела на Нуру, будто вбила кляп ей в зубы. Отдышавшись, подошла и сунула в руки кувшинчик масла, деревянный гребень и цветной наряд.

— На! Держи, говорю. Чтобы к вечеру была готова, ты поняла? Для остальных повторю: в комнаты без нужды не соваться. Вы услышали?

Все кивнули согласно, только Медок вскочила с лавки, забыв гребень в густых волосах.

— Это мой наряд! — воскликнула она, указав рукой. — Мой, и пусть эта нищенка его не касается!

— Сядь! — прикрикнула Имара, наступая на неё грудью. — Сядь, кому сказала! Она вернёт. Ей не успеют сшить другой к вечеру.

— Вернёт? — сощурив глаза, возразила Медок. — Посмотри на неё, неуклюжую — наделает дыр в тонком шёлке, зальёт вином. Пусть другие с ней делятся! Я после неё надевать не стану!

— Это кто ж, по-твоему, с ней поделится? Звонкий Голосок, которую от земли не видно? Может, Уголёк, у которой вымя как у дойной коровы? Тростинка её на голову выше, у остальных на костях больше мяса. Некому с ней делиться, кроме тебя! А я хочу, чтобы она шла работать уже этим вечером, а не прохлаждалась.

И, отдышавшись, Имара добавила:

— Брезгуешь носить, так она выкупит этот наряд. Всё равно синий не шёл к твоим глазам. Ну, готовьтесь, и хватит споров!

Редко бывает, что Великий Гончар недоволен, но если уж гневается, то раскалывается гончарный круг, вспыхивают на нём золотые трещины. Так, загоревшись, блеснули светло-карие глаза, но Медок ничего не сказала, села на место. Лишь пальцы дрогнули и сжались на гребне, с треском обрывая волосы.

Нуру сняла с кувшинчика плотную крышку. Масло пахло цветами. Прежде она лишь смотрела на такое на рынке, но ей и нюхать бы не позволили. Кувшинчик стоил три серебряных фаланги, четверть того, что семья выручала, продавая мореходам щётки и верёвки. На это они жили до следующего корабля.

Кувшинчик был не полон — видно, какой нашёлся, тот хозяйка и дала, не стала бежать к торговцу. А расплатиться велят, небось, как за полный… Нуру хотела взять лишь каплю, но девушки вмешались. Окружили, разобрали её волосы на пряди, пустили кувшинчик по кругу.

— Не тратьте много! — попросила Нуру, но ей и шевельнуться не дали.

— Не бойся, сестрёнка, — сказала Звонкий Голосок, проводя гребнем. — Мы возьмём не больше, чем нужно.

— Если волосы мягки, мужчинам приятнее их гладить, — добавила Шелковинка. — Тогда они платят больше. Повезло тебе: волосы густы и тонки, как шёлк. Не жалей масла, ты за пять вечеров заработаешь на кувшин.

— Неужели за пять?..

— Лучше расскажи про мореходов, сестрёнка, — перебила Звонкий Голосок. — Мараму знает много историй, а ты? Расскажи!

Нуру задумалась.

— Моё любимое, — сказала она, — про торговца. Далеко отсюда, на Равдуре, жил-был человек, который захотел торговать. Он пошёл на рынок и купил полотно, самое тонкое, и повёз его к нам, на Сайрилангу. Люди Равдура зовут её Сьёрлиг.

— Сьёрлиг! — со смехом повторила Звонкий Голосок. — Язык сломаешь! Разве на Равдуре ткут хорошее полотно? Я не слышала!

— У них полотно грубое, плохое, они покупают наше. И вот человек, который хотел стать торговцем, купил на рынке Равдура самое лучшее полотно, какое только ткут на Сайриланге, и повёз его к нам же, чтобы продать.

— Вот глупый!

— Неужто ему никто не сказал? — спросила Шелковинка.