Алексей Семенов - Чужестранец Страница 15

«Ну, ты ври, да не про все, — подумал Мирко. — Какая у тебя душа, нечистая ты сила! Пень ты корявый, а у пня какая душа!»

— Шерсть черно-серая, только на морде до лба белая полоса. А ну, думаю, как спустит сейчас, и шелохнуться не успею, не то что нож вытащить. Но смотрю, мужик не сердитый: взял свою зверюгу за ошейник — а она в холке с мужика как раз ростом — и ко мне, только палец к губам поднес, чтобы я не заорал, значит.

А я стою, ни жив ни мертв, жду. И вот, подошел он, пес его меня обнюхал, сел рядом с мужиком, а тот посмотрел на меня хитро снизу вверх, руку в карман, что на поясе висел, запустил и вытаскивает оттуда бусину — голубую такую, круглую, красивую. Из чего ее сделали, я так никогда и не уразумел.

А на бусине золотом ярким тот самый знак горит, что на камне высечен. Переливчато горит, красиво. Положил он эту бусину на ладонь и мне протягивает, и кивает так — возьми, мол! Ну, что поделать? Взял я бусину, в карман сунул, а сам на него смотрю и не понимаю ничего. А мужичок опять улыбнулся и рукой махнул — ступай, дескать, отсюда, да не оборачивайся.

Ну, поворотился я, а мужик кивает и рукой делает: так, то есть, так! Я и пошел вниз к берегу, да побыстрее. Вдруг, думаю, это и не человек вовсе, а оборотень какой, только у края поляны не сдержался, обернулся. Смотрю, они все так на месте и стоят — и мужик, и пес его. Мужик еще раз рукой махнул и крикнул что-то. Только язык-то чудной, непонятный, на нем только хиитола-колдуны молвить умеют, да и то — один мне сам сказывал — уже не все понимают, что говорят. Твердят как заклинание, да и все. А всего того языка уж никто не ведает.

Так вот, крикнул он это напутственно, по-доброму — и пропал, как не было. Я уж не стал судьбу пытать, пошел скоро дальше по берегу, пока с дедом не встретился. Рассказал я деду все — уж он на меня глядел-удивлялся. Вид-то у меня, должно быть, знатный был: мокрый, глаза выпучены, весь встрепанный. Думал, смеяться станет. Но дед выслушал только и говорит, что и вправду, живет такой народ на болоте, давно уж живет. Ни с кем они не якшаются и мало кто их видел, а уж чтобы рядом оказаться, как мне привелось, такого и не упомнит никто.

Мужик тот, что вместе с дедом и знахарем на острова тогда хаживал, еще раз потом туда отправился, так чуть стрелу в лоб не получил, когда погнаться решил за таким человечком. Хорошо, что ума хватило остановиться.

«И мы на рожон не полезем» — так дед сказал. Те люди неспроста скрытно живут, знать, не хотят никого до себя допускать. Ну и не надо, нам-то что, худо ли? Пусть живут, как желают. Травы собирать не мешают, и на диковину тутошнюю — камень — смотри сколько влезет. Чего еще?

Обошли мы еще два острова, ничего особенного больше не нашли, только что на одном озерцо было — прозрачное все, черное, по берегам кувшинки. А на другом бережку пристань дощатая и лодочка-плоскодонка. Дед порешил, что это тех людей добро и земля их здесь. И ушли мы оттуда, чтобы им не досаждать.

— А ты после еще на этих островах бывал? — спросил Мирко, с удовольствием и облегчением заметив по звездам, что ночь перевалила за середину. Леший казался вполне приличным, хм-м, человеком, но след кабаний никуда не исчезал.

— Нет, не довелось, — вздохнул лесовик-Антеро. — Но чудеса-то после начались. Бусина та не простой оказалась.

Тут только Мирко осенило: увлеченный рассказом о маленьком народе, он упустил как-то из вида голубую бусину, что заполучил его новый знакомый на островах среди топи. Вот оно как выходит! Интересно, сколько ж таких бусин по миру ходит, коли едва нашел, обрадовался, а у первого же встречного подобная в кармане! Или же леший ее потерял, а Мирко отыскал невзначай?

Сомнения его вскоре разрешились. Антеро самозабвенно продолжал, хоть и вел речь по-прежнему неторопливо, как и все хиитола.

— Да, не простой! Я, как на стоянку воротились, долго ее в руках вертел, рассматривал. И вот, глядь, а в бусине, хоть своим глазам не верь: облака плывут, и вроде земли какие-то видны — будто ты птице небесной уподобился, высоко-высоко взлетел и паришь, сверху все озираешь. И что увидел — и тогда, и потом, сколько ни глядел, — все одно: холмы. Много холмов: высоких, низких, круглых, продолговатых, с лысыми макушками и лесом — всяких. Лес все больше сосновый. Меж холмов реки текут, петляют. Одна довольно большая, и вся будто желтоватая — верно, от песка и глины. Потом еще пашни рассмотрел, пажити, деревеньки. На севере еще одна река большая блеснула, а дальше, на севере, леса уж обрываются: деревьям холодно, пустоши травяные начинаются.

Потом — годы уже прошли, взрослым парнем стал — людей мне бусина показала. Добрый народ, по правде живут. Зимой мне бусина зиму казала, летом — лето. И понял я, что путь мне туда лежит, в те края, и жить мне там. Бусина не всегда, правда, картину кажет, но за эти полтора десятка годов я много чего уразумел. И что больше всего не по нраву мне: катится с полуночи муть какая-то поганая и житья не дает, как червь дерево изнутри подтачивает — незаметно, едва, а потом и нет дерева, труха одна.

— Так это ж наши Мякищи! — не вытерпев, выпалил Мирко.

— А, — улыбнулся чему-то своему Антеро. — Понял, уразумел-таки. Вот и решил я, что судьба мне быть там. Пусть смури этой мне и не одолеть, но там буду, где мне место, — а это и значит счастье, по-моему. А ты говоришь: «Какое там счастье?»

Всего, что я в бусине перевидал, сейчас недосуг пересказывать, долгонько получится. Но я каждое виденье помню: ночью разбуди — до мелочи распишу. И стал я людей мимохожих расспрашивать, где такая страна. Они и опознали Мякищи. Начал я туда собираться, готовиться—не легко ведь уйти из родных мест. Это ты небось и сам понял.

— Я год, почитай, собирался-маялся, — откликнулся мякша.

«Надо ж, леший, а будто его и впрямь тоска гложет!»

— Ага, — опять протянул хиитола любимое присловье, — а я — три года. И раньше бы ушел, да ждал, пока дед отойдет. Его не проводив, не мог уйти. Знаешь ли, я не болтун, не смотри, что про все так запросто сказываю. Ты — человек мимолетный, вряд ли когда еще свидимся, а дома-то все иначе! Так вот, рассказал я все ж кой-кому про бусину, и кто бы в нее ни глядел, ничего увидеть не мог, кроме разве теней смутных. Иные посмеивались надо мной, чудаком звали. А вот дед, тот увидел, да только ему и вовсе странное место показалось, никто о таком не слыхал даже. Будто большущее озеро, старое да мелкое, зарастает уже. И лежит оно в песчаных берегах, холмами встающих, а вокруг, сколь око объять способно, всюду хлябь морская. Ты вот море видел? — обратился он к Мирко.

— Я не… — начал было тот и осекся.

«А в бусине что было?» — словно откуда-то извне прозвучал внятный голос, чистый, точно литой колокол.