Ульяна Соболева - Легенды о проклятых. Безликий Страница 16

- У меня нет мужа. Я – ниада. Вдова. И к моему телу прикоснется лишь самоубийца.

- Пока нет, но скоро будет. За этим я и привез вас сюда. А насчет вашего тела…разве вы не знаете, что прикасаться можно по-разному, было бы желание?

Теперь истерически расхохоталась я, чувствуя, как мои нервы сдают, как мне хочется выдрать у него меч и разрубить его на части, на мелкие кусочки или воткнуть его себе в сердце.

- Меня нельзя выдать замуж! Таковы законы Лассара. Я не принадлежу миру людей.

- Но мы не в Лассаре. Кроме того, разве астрель не может совершить обряд венчания по всем правилам обоих королевств, избавляя вас от обета?

Я продолжала смеяться и не могла остановиться. Какой обряд венчания? Со мной? С той, кто несет в себе смерть и боль? Это насмешка?

- И кто он этот безумец, который отважится жениться на такой, как я, в угоду вам?

- Он стоит перед вами. Это я.

_______________________________

*1 

Поднимитесь с колен, мой народ, мои братья и сестры! Победа! Победа для свободного народа Валласа! (Валлаский язык. Прим. автора)

*2

Рейн! Рейн! Наш велиар! Великий велиар вернулся! Дас Даал! Дас Даал!

(Валлаский язык. Прим. автора)

ГЛАВА 7. РЕЙН 

 Я не буду писать о детстве, оно не достойно внимания, да и помню я его очень смутно. Серость, нищета, голод, безграмотность, суеверия. Мама. Ее я помню очень хорошо, словно еще вчера смотрел в ее глаза и слышал, как она поет мне колыбельную. Да, у Зверя есть нежные воспоминания о матери. Она любила меня, она старалась подарить мне все что могла, но у нее это плохо получалось. Ее звали Лия. Она родилась в бедной крестьянской семье. В Валахии крестьяне были свободными, что не мешало им завидовать крепостным Трансильвании. Я не стану много рассказывать о ней, да и что я знаю? Слишком мало, чтобы смыть с нее грязь позора. Она прислуживала в княжеской семье. Наверное, там и встретила моего отца, много ли надо бедной девке, чтобы пасть? Она понесла и ее изгнали с позором. Говорят, она ходила к отцу, когда он еще гостил в доме хозяев, но тот сунул ей пару золотых и посоветовал наведаться к повитухе чтобы избавится от плода. От меня. Мать пыталась, но я живучий ублюдок, я все же родился. Чтобы прокормить нас обоих Лия продавала свое тело. Я не осуждаю ее. Кто я, чтобы осуждать? Я ее боготворю, она вырастила и выкормила меня, а потом чума пришла в нашу деревню. Смерть просочилась повсюду, будь то княжеский терем или лачуга крестьянина. Каждый день сжигали по нескольку семей. Мать все еще приносила хлеб и молоко – деньги обесценились, еда стала намного дороже, а потом и Лия слегла. Я видел признаки болезни и знал, что скоро она умрет. В свои годы я уже почти не питал иллюзий. Почти, потому что в тринадцать все еще есть место в душе, где ребенок верит в сказку. Сын шлюхи, ублюдок, вор. Кем я только не был. Привык. К дерьму быстро привыкаешь, особенно когда ничего хорошего не происходит. Чума сравняла всех: и бедных, и богатых. Люди сжигали дома, имущество, вещи и скот, в жалких попытках спастись от жестокой болезни. А затем было принято решение покинуть деревню. Странно, но богачи умирали гораздо быстрее нас, обездоленных. Наверное, все же существует некая справедливость или смерти аристократы угоднее, чем грязные оборванцы. Что ж я одобряю ее выбор в этом случае.

Мать уже не вставала с постели. Я оставил ее там, все еще живую. Иногда я вижу ее глаза. Не во сне, я не сплю уже пять веков. Я вижу их наяву. Последнее время все чаще.

Мне исполнилось четырнадцать, и я все еще был человеком, точнее подобием человека. Звереныш вскормленный сырым мясом, способный убить за крошку хлеба. Тот, кто считал меня ребенком – заблуждался, а мне на руку это заблуждение, потому что я им воспользуюсь.

Когда последний из жителей моей, сожжённой дотла, деревни умер от голода, я закопал его труп у берега реки и пошел в город, через границу. Один, по зимнему лесу и мне не было страшно, я видел достаточно, чтобы перестать бояться, я схоронил столько людей, сколько не отпевал наш святой отец в приходской церкви за всю свою жизнь. Уродство смерти, во всех ее обличиях, но помнил лишь лицо матери, как сжал последний раз ее холодную руку, покрытую желтыми волдырями разложения и поклялся, что найду ЕГО. Найду и он будет мечтать попасть в Ад.

У меня не было ни малейшего шанса выжить, но у меня было дикое желание выполнить клятву, и оно давало мне силы. Я питался древесной корой, я убивал и ел сырое мясо мелких животных и шел. По ночам. Днем я спал, забившись в дупло дерева или вырыв нору в снегу, как учил меня Дамир, пока был жив. Главное не замерзнуть. Спать понемногу, просыпаться и пускаться в пляс, в дьявольский танец смерти, а потом искать еду и снова идти. Наверное, это было жуткое зрелище - парнишка, закутанный в лохмотья танцует в снегу с безумной улыбкой на губах, под завывание ветра или разговаривает с мертвыми товарищами. Тогда мне казалось, что это нормально. Я не хотел сойти с ума, но возможно уже был наполовину сумасшедшим.

Ночью меня мучили кошмары, я видел тела всех тех, кто умер рядом со мной в течении этого года скитаний. Женщин, детей, сумасшедших и больных. Они все ушли, оставив меня одного, впору смириться с участью и последовать за ними, но я же живучий сукин сын и цеплялся за жизнь, не собираясь сдаваться без боя.

В город добрался через несколько суток. Изможденный, голодный, продрогший. Наверное, все же потерял сознание, потому что помню, как присел на мерзлую ступень того самого дома, который искал, прислонился спиной к стене и закрыл глаза. Дамир перед смертью дал адрес, сказал, чтоб шел туда, если выживу – там пригреют. Я и пошел, потому что больше некуда, а подыхать не хотелось.

Очнулся в тепле под звонкий женский смех, мужские голоса… открыл глаза и решил, что попал в рай. Тогда я еще умел заблуждаться и ничего не видел в этой проклятой жизни, кроме смерти, не знал ее подноготной, не понимал, что скрывается под блестящей оберткой. Мне дали надкусить спелое яблоко, которое внутри кишело червями.

Я лежал на матрасе, укрытый стеганым одеялом и грелся, отмороженные пальцы болели, в горле пересохло, кожа потрескалась и шелушилась. Но я выжил, и я пришел в город. Если меня приютили значит и накормят. Я не ошибся, ко мне подошел мужик и пнул носком сапога.

- Вставай, коли очнулся, мне приказано тебя покормить. Рвань такую, небось вшивый весь. На кой ты нужен хозяйке не пойму? Дамира имя назвал и потекла она, как всегда когда слышит об этом кобеле.

- Умер он, - пробурчал я и мужик тут же схватил меня за вихры

- Врешь, сучонок.

- Умер, схоронил его неделю назад. Пешком шли через лес, с голоду опух.

Глаза мужика нехорошо блеснули.

- Вот сам ей об этом и скажешь, гаденыш, и вытолкает она тебя в три шеи. Нахрен ей сдался такой оборванец?

Аглая меня не вышвырнула, она усмотрела во мне то, что и было положено ее зоркому взгляду сутенерши. Ведь попал я в бордель, в яму грязи и порока, где никого не волновал мой возраст, а волновало только золото, которые можно получить за синеглазого мальчишку. Дикого, необузданного звереныша, жаждущего мести, ради которой я готов был пойти на все. Даже стать малолетней шлюхой.

Аглая холила меня и лелеяла, на свой бл***ий лад, конечно. Она откармливала и баловала новую игрушку. Мадам, так ее называли шлюхи обоих полов, молились и боялись, как огня. Все, кроме меня и ее это заводило, старую похотливую сучку, которая взяла мою девственность спустя ровно два месяца. Я стал ее любимчиком, выполняющим извращенные фантазии, она еще не предлагала меня клиентам и клиенткам, она воспитывала, учила премудростям секса и манерам. Меня, дикого пацана из простонародья. Но я делал успехи, я понимал - это нужно, что рано или поздно, когда выросту и свалю из этого вонючего борделя я найду Самуила Мокану, чтобы выдрать сердце у него из груди и сожрать, как делал это в лесу с дикими животными. Дамир говорил, что сердце врага таит в себе силу.

Лучше бы он рассказал, как обслуживал этих сук в масках с набитыми кошельками или извращенцев старикашек, любителей молоденьких мальчиков, которые пускали слюни при взгляде на меня, вызывая в моем желудке рвотные позывы.

Аглая продала меня, когда сама наигралась сполна. Научила тому, что в моем возрасте было знать не положено. Но я жадно пробовал все и тихо ее ненавидел. Ласкал перезрелое тело уже уверенными руками, лизал ее плоть, вводил в нее пальцы и член, наблюдал за ее оргазмом, а сам думал о том, что когда-нибудь я перережу ей глотку за то, что она окончательно отобрала у меня детство и превратила в машину, приносящую удовольствие и наживу.

Еще в первый день, когда Мадам лично решила отмыть в лохани грязного заморыша, ее руки отнюдь не невинно касались моего сморщенного члена, не знавшего женской ласки, пока он не вырос в ее ладонях. Расширенные, от удивления, глазки Аглаи загорелись, и она приняла решение. Потом, спустя время, когда научила меня всем извращенным штучкам, и я яростно вколачивался в ее рот, удерживая Мадам за волосы, она кричала, что я своим орудием ее когда-нибудь разорву, размазывая слезы боли и наслаждения по щекам. Мне нравилось и в тот же момент я себя ненавидел, особенно когда кончал в ее лоно, в котором до меня побывали тысячи или в ее рот. Мадам не скрывала, что рано или поздно меня начнут покупать не только женщины, и она продаст, не задумываясь, но я старался об этом не думать, хоть к горлу и подступала тошнота, когда представлял себе, как один из постоянных клиентов будет остервенело меня трахать, а потом заплатит этой рыжеволосой шлюхе за мой девственный зад. Аглая говорила, что меня ждет великое будущее с моими синими глазами, крепким красивым телом и большим членом, которым я научился правильно пользоваться благодаря ей, естественно. На ее взгляд сие счастье заключалось в количестве клиентов, которых, благодаря рекламе, у меня становилось все больше. Особенно когда чума и война уносила жизни сотен молодых мужчин. Я, пятнадцатилетний, искушенный в любви, как сам дьявол, становился для них чуть ли не полубогом. Они готовы были платить столько, сколько скажет Мадам.