Дарья Иволгина - Степная дорога Страница 16

– Мудрено рассуждаешь!

Брат Гервасий пожал плечами.

– Это ты до сих пор рассуждаешь да умствуешь, Соллий. Беспокойная в тебе душа, нет в ней внутренней тишины. Нехорошо это, неправильно. А я-то, в отличие от тебя, давно уже все выбросил из головы и просто занимаюсь своим делом. И тебе советую…

Соллий, густо покраснев, вышел из лекарской лаборатории. Какое там – "вышел"! Точно стрела, пущенная из лука, вылетел! Брат Гервасий проводил его взглядом, куда более тревожным, чем можно было бы предположить, слыша его спокойный, всегда ровный голос.

Не в первый раз уже задумывался брат Гервасий над судьбой Соллия. Правильную ли дорогу избрал для себя молодой Ученик? Не сбился ли с пути еще в самом начале? По собственному опыту знал брат Гервасий, как тяжко иной раз бывает выбраться из того бурелома, в который волей недобрых сил вдруг превратилась твоя жизнь. И как непросто отыскать ту единственно верную тропку, что не заведет в болото, не исчезнет в непролазной чаще, а напротив – выведет на широкий тракт, по которому идти радостно! Не всегда был брат Гервасий Учеником Младшего из Близнецов – того, чьим именем вершатся дела милосердные…

Соллий же, если судить по чести, и выбора-то никогда толком не имел.

Кем была та несчастная, которая в недобрый для себя час подарила жизнь крошечному, никому не нужному существу? Бродяжка ли прохожая, над которой зло подшутили на большой дороге недобрые люди? Или балованная дочь знатных родителей, что нагуляла нежеланное дитя в тайной утехе? Этот вопрос так и остался без ответа. Да так ли уж и важен он был, ответ?

Дом Близнецов принял подкидыша как дар Богов. Братья растили мальчика, насколько доставало разумения. Кормили, одевали, учили. С самого раннего детства Соллий знал, что предназначен для одного – единственного, о чем имел ясное представление, – для служения Близнецам.

Брат Гервасий стал его наставником три года назад. Обучал молодого, ершистого Ученика лекарскому ремеслу. Вместе они творили дела милосердные, однако с каждым годом Соллий вызывал у своего наставника все больше тревог и опасений. Мальчик превращался в юношу, юноша становился мужчиной, и нрав у этого мужчины обещал быть крутым и очень непростым.

Наверное, так и должно быть, в который уже раз принимался уговаривать себя брат Гервасий. Если рассуждать по совести, то не было у парня никакого детства. Хоть и растили, хоть и баловали подкидыша всем Домом, втихомолку друг от друга совали ему сладости, а то и водили на ярмарку поесть чудесных гостинцев и поглазеть на выставленные там по праздникам различные дива, хоть и был мальчик всему братству родным – а главного для ребенка, ласки материнской, он так и не изведал. Тут уж уговаривай себя, не уговаривай, что лучше никакой матери, нежели дурная, которая рожденное ею дитя могла на улице бросить, а против исконной потребности всякого ребятенка иметь родительницу, что называется, не попрешь.

С возрастом Соллий начал чувствовать, а затем и понимать, и с каждым годом все острее и болезненнее, что был сызмальства обделен. За непонятную вину так страшно наказан. Выпадали у Соллия и такие дни, когда он готов был позавидовать даже чумазым уличным ребятишкам, что вертятся возле прохожих и на рынках, предлагая разные мелкие услуги, выпрашивая денежку, а то и просто норовя пошарить в кошельке у какого-нибудь незадачливого ротозея. Любой из них, думалось в черные минуты Соллию, знает, кто его мать. Пусть она стара и некрасива, пусть одета в лохмотья, пусть может в дурной час и прибить за какую-нибудь провинность! Все равно, к ней можно прийти с любой бедой, зарыться лицом в подол ее ношеной, латаной-перелатанной юбки и выплакать все свои горести…

А маленьким оборвышам, издалека поглядывавшим на приемыша Близнецов, всегда чистенько умытого, всегда одетого в добротные красно-зеленые двуцветные одежды, казалось, наверное, что счастливее Соллия никого на свете нет.

Хотя в чем-то они, наверное, все-таки были правы.

Соллию, никогда не гнувшему спину над непосильным трудом, всегда заботливо накормленному, не приходилось заботиться о куске насущного хлеба. Он много и с удовольствием учился, рано начал читать, радуя усердием наставников. И Дом свой любил непритворно, всей душой.

Чтение книг, написанных в разное время прославленными Учениками Божественных Братьев, с юных лет утверждало Соллия в стремлении жить служением – человечеству и светлым Богам. Наставники поощряли юного Ученика. И только несколько лет назад брат Гервасий начал задумываться: правильно ли воспитывали они пылкого молодого человека? Не рано ли начинает он судить всех, кто имел несчастье оступиться? И все чаще встревоженный старый Ученик примечал за Соллием стремление железной рукою загнать все человечество на единую стезю добродетели…

Вот и нынче – вишь как раздухарился! Наставник, по его мнению, поступки необдуманные совершает…

Соллию эта перепалка с братом Гервасием тоже недешево обошлась. И обида на непонимание – разве не сами братья учили его презирать грех лжи! – и желание доказать свою правоту, и боязнь задеть наставника – все это долго еще кипело в душе, не позволяло сосредоточиться на работе.

Соллий сидел в библиотеке, разбирая старинную рукопись, которая досталась Дому по завещанию одного купца из Аланиола, что в Аррантиаде. Купец, именем Гафан, как всякий торговец, был, конечно, изрядным разбойником. И за себя постоять, в случае чего, умел, и другого обидеть особо не затруднялся, коли это могло послужить к наживе. Однако на склоне дней вдруг посветлел душою – случается такое даже с закоренелыми злодеями, а Гафан, надо думать, таковым не стал, несмотря на весьма бурную жизнь, прожитую им. Начал старик читать книги, купив для этого десяток довольно ценных рукописей. И совсем уж неожиданно отписал в завещании одну драгоценнейшую рукопись Дому Близнецов.

По описи значилось, что рукопись эта, именуемая "Прохладный вертоград" и содержащая в себе немалые сведения в области врачевания, накопленные за несколько столетий учеными лекарями и собранные в единый свод мудрейшим Мотэкеббером, состоит из двухсот пятнадцати страниц, каждая – из выделанной буйволиной кожи, покрытая тончайшим золотым напылением. По этому напылению черными чернилами каллиграфически написан текст, причем каждый новый раздел начинается с искуснейшей миниатюры.

Так было указано в описании, приложенном к завещанию; однако книга, которую торжественно доставили в Дом Близнецов, оказалась – ко всеобщему изумлению – испорченной. В ней не хватало сорока страниц, причем именно тех, где помещались миниатюры. Потеря представлялась невосполнимой, поскольку именно иллюстрации могли прояснить многие "темные места", коими изобиловала старинная рукопись.