Леонида Подвойская - Предтечи Зверя. Алёна Страница 17

– Пустите меня к маме! Пустите меня к маме! Мамочка, подожди, я сейчас, - кричала девушка, дёргая дверь.

– Девушка, туда посторонним нельзя - пыталась урезонить её санитарка приёмного покоя.

– Там моя мама! Мне надо быть там. Пустите, да пустите же Бога ради, - рыдала Алёна, вырываясь из рук санитарок и подоспевшего на крики постового дежурного милиционера.

– Мне её спасти надо!

– Девочка, миленькая, нельзя! Никому сейчас нельзя, - уговаривала санитарка бьющуюся в истерике девочку.

– Гражданка, прекратите хулиганить, иначе доставлю куда следует!

Не надо было говорить этого служаке. Но привыкшие к чужим бедам сердца быстро черствеют. Не все, но многие. Извинением стражу порядка стала лишь ужасающая боль, молнией пронзившая его насквозь - от лысеющего затылка под фуражкой до пяток в сапогах. Он упал немедленно и беззвучно. Санитарки, взвизгнув от меньшей, но ощутимой боли в руках ("Словно кипятком обварили" - рассказывала впоследствии одна из них) отпрыгнули в разные стороны. Вылетели запоры двери, и Алёна вихрем ворвалась в запретную зону - пустынный длинный коридор реанимации. Исступлённо врываясь во все двери, пугая больных и медперсонал, она металась в поисках главного помещения, куда повезли мать. Пришлось ещё раз ударить болью по рукам здоровенного мужика - санитара. Но добралась.

– Ещё разряд! - первым делом услышала она крик, затем увидела, как выгнулось худенькое тельце матери.

– Ещё разряд! Мы её теряем! Ну! - кричал мужчина, своей огромностью и внешней свирепостью похожий на боксёра Валуева. И вновь бедная мамочка от удара тока изогнулась и, как показалось девушке, застонала. Нет. Это был стон этого гиганта.

– Всё, - простонал он, снимая повязку. - Не свершилось.

Он сел напротив лица Алёниной матери и, рассматривая её, укоризненно спросил:

– Куда ты торопилась, жанчинка? Жить и жить бы ещё.

А лицо у мамы было такое измученное, такое несчастное и беззащитное, что девушка разрыдалась в голос.

– Не торопилась она. Поторопили.

– Кто пустил? - загремел, было, великан. Затем вяло взмахнул своей лапищей - Впрочем, теперь всё равно. - Поторопили, говоришь? У неё сердце столетней старушки. Мамка твоя? Беречь надо было.

– Я… я… - захлёбывалась в слезах девушка.

– Что ты - верю. Видно. А другие. Ладно. Положено в морг вести. Но ты посиди пока. Он выгнал из палаты угрюмых ассистентов, вышел сам, и было слышно, как рыкнул на Алёниных преследователей.

Прижавшись щекой к маминому лицу, девушка впитывала уходящее тепло. Затем, на что-то решившись, попыталась сконцентрировать всё своё умение. Это был не луч, не туман и не волна. Слепящая вспышка солнечного протуберанца передалась от дочери к матери. И материнское сердце отозвалось на зов. Встрепенулось, ударило, но затем мелко задрожало и вновь затихло.

– Мамочка, миленькая, добренькая, любименькая, хорошенькая моя, зачем же ты так? Не уходи, родненькая. Пожалей. Как же я… Нет, как же ты? - шептала, уже не вытирая слёз девушка, поняв, что "не свершилось". - Я же тебе всегда помогала, мамуся, этот врач неправ. Мы же… - ни говорить, ни шептать она уже не могла, только перебирала губами. К удивлению вспомнилось, что не видела она мать отдыхающей. Нет, когда колхоз выделил путёвку и все вместе съездили на курорт. Когда это было? Ещё и братиков не было. А когда лежала в больнице, и отец по установленному обычаю носил ей разные, по их меркам, вкусности, она их откладывала, будто не хочет, а потом тихонько отдавала им. Бедная. Вон, седая какая. А я её… А я ей… Хоть обнимала бы почаще. Дочка кинулась к матери и порывисто обняла мёртвую, осыпая ещё тёплое лицо поцелуями.

– Какие у тебя волосы мягкие, мамуля. И бровки. И реснички. Как у девочки. Вот морщинки только. Вокруг глаз. Плакала много… "Поторопили". Она вспомнила ночные ужасы - пьяного отца, гонявшего и мать и её, совсем ещё маленькую девочку. Вспомнила, как давилась потом рыданиями мать, стараясь не разбудить и не напугать спящую дочку. Потом всё как-то улеглось. Появление братиков принесло в дом спокойствие, но не радость. А крестьянское подворье приносит достаток, если будешь крутиться. И мама крутилась. Безостановочно. И лишь однажды, кажется, на восьмое марта, выпив со своими "девчатами" на ферме, она не выдержала, разрыдалась.

– Всё… всё… всё, - повторяла она.

– Что, мамулечка "всё", допытывалась, обнимая её, Алёнка.

– Всё, милая, "всё". Хана. Да ты не пугайся, дочечка, это я так. Это о своём… Хотя, почему всё? Вот, какая красавица растёт. И вон, какие обормотики. Надо жить. Для вас жить, правда?

Поторопили. А вымазанные дёгтем ворота после этого ужасного наезда? А откровенные плевки в лицо от потерпевших? А выбитые камнями окна? Разве одна Алёна переживала этот ужас? Когда её начали травить в классе? Когда устроили бойкот, а учительница, пряча глаза, занудливо объясняла детям, мол, не виновата девочка, что родилась от такого чудовища. И даже Костик, влюблённый в неё с первого класса Костик, пересел за другую парту и стыдливо отворачивался при встречах.

– Не он это! Не мог он этого! - однажды сорвалась и закричала на переменке Алёна. Промолчали. Только Костик на следующей переменке прошептал: " Ручьём сегодня не ходи". Пошла. Ждали. Избили и её и вставшего таки на её защиту Костика.

А мама, мама утешала, гладила вот этими твердыми, но такими ласковыми руками. Мазала и её и братикам синяки. И только ночью по животному выла. А по утрам вновь вертелась по заботам. Только ещё добавилось на свидания к мужу и от детей отрывать - передачи носить. И сама вон высохла, мамочка. Всё для нас, для нас.

– Вот и жила ты для нас… Сколько смогла. Но почему столько? Всё эти, - вспомнила она лица судейского действа. - Но мамуля, мне-то что теперь делать? Не справлюсь!

Толи случилось, толи почудилось, но улыбнулась мама Алёнке. Грустно так улыбнулась. Словно сказала "Будет трудно, но ты справишься, детонька".

Осторожно вошёл добрый великан. Минуту стоял тихо, потом попросил девушку выйти.

– Мне и так из-за тебя нагоняй будет… Всё понимаю, но ты там чего-то такого ещё натворила. Иди, пожалуйста, во-о-он через ту дверь. Пока хватятся, выйдешь через главный выход, а завтра, когда маму приедете забирать, уже успокоятся. Хорошо?

Он умел уговаривать, этот сурового вида гигант. Алёна кивнула и, оглядываясь на покойную, побрела в указанном направлении.

В скверике она потерянно села на скамейку. Светило солнце, одаривая уже не летним теплом. Желтели листья. Гудели и тренькали трамваи. Ходили люди. Мир был почти тот же. Но уже не тот. В нём уже не было мамы. Уже нельзя было её обнять или просто прислониться к плечу и ощутить родное тепло. Алёна подумала, как редко она это делала, и вновь на глазах появились слёзы. Потом вдруг вспомнилось, как мама, экономя на обуви, почти всё лето ходила по двору в старых резиновых галошах. А я…, а я…, она вспомнила свои попрёки насчёт одежды и теперь вновь разрыдалась.