Вера Камша - Сердце Зверя. Том 1. Правда стали, ложь зеркал Страница 19

– Мы вынуждены взять с вас клятву молчания. Радость должна стать неожиданной. Мы сами отпишем его величеству и ее высочеству, разумеется, умолчав о вашей роли и о роли помогавшего… нашей несравненной Ласточке дворянина, но пока ни слова, мой друг! Вы меня поняли? Ни единого слова!

– Клянусь своей верностью вашему величеству и… ее высочеству.

– На турнире Сердца Весны мы объявим о нашей помолвке. – Сине-золотая ручища вновь опустилась на плечо. – И помните, мы говорили только о судействе.

– Я передал письма, – напомнил Марсель, – это известно многим.

– Да-да, – отмахнулось занятое не своими замыслами величество. – Вы передали письмо, а мы пригласили вас судить наших рыцарей… У вас прекрасная память, и вы так предусмотрительны. Мы рады, что вы наш друг и союзник.

– О, – с чувством подтвердил граф Ченизу, – это столь же верно, как то, что я – посол его величества Фомы при Талигойском дворе.

Глава 6

Ракана (б. Оллария)

Кадана

400 год К.С. 20-й день Весенних Скал

Зима ушла, но весна напоминала вернувшуюся осень. Позднюю, продрогшую. Лишенная красок Ракана то скрывалась за снежной пеленой, то попадала во власть тумана. Пустые улицы и площади нагоняли тоску, а низкие облака, растрепанные деревья и пятнистые от сырости стены делали город неопрятным. Ричард знал что, по крайней мере его собственный двор выметен дочиста, но ненастье сводило усилия слуг на нет. Особняк словно бы тонул в холодной грязи. На душе было не лучше.

Дикон сам не понимал, что вынуждает его часами простаивать у окна, глядя на вершины тополей и мокрые крыши. Шел четвертый месяц одиночества, хотя первые полтора о беде никто не знал. Жизнь катилась своим чередом, только без Надора. Колокол ударил в начале Зимних Молний. Вестниками беды стали вояки Робера, везшие письмо об отсрочке свадьбы и подарки для Айрис, но до цели не добравшиеся. Дорога обрывалась у превратившегося в чудовищный провал озера. Отряд попытался его объехать и едва уцелел – огромный кусок берега на глазах солдат оторвался от кромки обрыва и рухнул в пропасть, дно которой скрывала мгла. О том, что внизу вода, южане узнали лишь по раздавшемуся плеску, и даже после этого ведший южан Дювье не повернул. Вторая дорога уперлась в скальную стену, третья – в перекореженный лес…

Больше недели отряд метался между дрожащих гор, но все тропы вели в никуда, и сержант вернулся. Его рассказ герцог Окделл выслушал, не перебивая; вопросов юноша тоже не задавал. Это сюзерен и Робер что-то спрашивали и очень много говорили о том, что разрушенная дорога – еще не разрушенный замок. Они говорили, а Дикон словно вживую ощущал скальную дрожь, слышал гул обвалов, видел разорванный пополам вековой дуб, меж корней которого змеилась трещина…

Двуногое дерево не отпускало. Оно вздымало корявые руки к пустому небу, словно проклинало, а небо было то серым, то ослепительно синим, и тогда в нем появлялась одинокая черная птица. Это не было сном – снов Ричард Окделл больше не видел, их заменяло воображение, с которым юноша не мог ничего поделать. Непрошеные утешители во главе с Карлионом кивали, вздыхали, шевелили губами, а Дикону виделся похожий на человека ствол и одинокий ворон в бездне света. Однажды юноша произнес эти слова вслух и лишь по удивленным глазам собеседников понял, как это нелепо. Пришлось что-то врать про поселившегося в Нохе хищника. «Хищников», – поправил Лаптон, а Мевен фальшиво засмеялся и пообещал, что все будет хорошо. Тогда Дик еще бывал во дворце, а доброжелатели наперебой рассказывали про Роксли, где, без сомнения, нашли приют застигнутые землетрясением и куда сюзерен отправил гонцов.

Прошло еще две недели, гонцы вернулись, и Альдо объявил траур. Когда именно стряслась беда, в Ракане так и не узнали. Это могло произойти в любой день после двадцать третьего дня Зимних Скал, когда матушка дописала свое последнее письмо, а внук старого Джека вскочил на коня и миновал так и не приведенный в порядок мост. Сам Ричард не сомневался, что, когда письмо добралось до Раканы, мать была уже мертва. Потому-то он и бросил исписанные листы в огонь в тщетной попытке заглушить раздавшийся из небытия голос.

Теперь Дикон отдал бы все, чтоб вернуть письмо, но остывший пепел давным-давно выгребли. Письма не было, как и надежд на то, что кто-то уцелел. Матушка, Наль, сестры, слуги, солдаты – все они погибли, когда гора, не выдержав собственного веса, вместе с замком провалилась в наполовину иссякшее подземное озеро. То, что случилось с Надором, случалось и раньше. Мэтр Шабли говорил, что именно так появилось Алатское озеро. И не только оно…

Юноша провел рукой по волосам и заставил себя отвернуться от привратницкой, над которой мотался траурный флаг, от сырости казавшийся черным. Матушка вечно твердила, что ее похоронят по-эсператистски, и Дикон не захлопнул двери перед явившимся с утешениями Левием, хотя тот и был лицемерным негодяем. Притворное сочувствие вызывало бешенство, но Повелитель Скал терпел, отвечал на письма, принимал визитеров в сером и пытался осознать, что семьи у него больше нет. Той самой семьи, от которой он мечтал избавиться! Матушка никогда не приедет в Олларию, не станет требовать невозможного и прилюдно поучать сына. Наль не станет краснеть и мяться, собираясь сказать очередную глупость. Айрис больше никого не оскорбит. Их нет и больше не будет. Герцог Окделл свободен, но свобода казалась страшной и ненужной.

Дышать становилось все труднее. Горящие, несмотря на то что лишь слегка перевалило за полдень, свечи расплывались в маленькие желтые луны, а с портрета глядел отец. Он ушел раньше всех, ушел честно и гордо, оставив свое имя и свое дело сыну. Память матери требовала молитв, икон, запертых дверей, серых флагов. Память отца взывала к долгу. Ричард подошел к конторке и, не задумываясь, написал на плотном желтоватом листе:

«Мой государь, я оплакиваю и буду оплакивать свою потерю вечно, но сейчас не то время, когда герцог Окделл может предаваться горю. Смысл моего существования – служение великой Талигойе и ее анаксу, а приближающаяся война не позволяет ждать окончания эсператистского траура. Я верю не в агарисские выдумки, но в истинных богов и их наследника и избранника. Я прошу моего государя располагать мною и готов исполнить любое поручение…»

Все сильнее отставали обозы, в том числе и артиллерия, все больше становилось обессилевших, отставших, заболевших. Даже среди «Старых псов» Вайспферта, не говоря о северных надорцах, добрая треть которых нюхала порох лишь на ученьях. Коннице приходилось немного легче – бо́льшая ее часть в марше на Олларию не участвовала. В столице ждали две с половиной тысячи кавалеристов-перебежчиков, и Проэмперадор Севера решил поберечь лошадей для неизбежного весеннего перехода. Савиньяк не просто оставил Хейла на прежних квартирах, он выдвинул кавалерию поближе к границе, к Дальнему Лараку. Робби Дир, бывший однокорытник Чарльза, оставаясь без Олларии, был вне себя, но решение оказалось верным. Неверных решений за маршалом Чарльз вообще не замечал, разве что нынешний бросок наперерез Фридриху мог оказаться просчетом. Резкость и холодность Проэмперадора бесили, но Давенпорт предпочел бы, чтобы гонка по еще заснеженным холмам не стала ошибкой. Савиньяка Чарльз переносил с трудом, но для Талига было бы лучше, окажись прав маршал, а не те, кто предлагал идти в Бергмарк. Поворачивать, впрочем, было поздно. Каданская граница осталась за спиной три дня назад.