Сердце осы (СИ) - Батхен Вероника Владимировна Страница 2

— Уезжать тебе надо, абла. Злы на тебя люди, того и гляди красного петуха пустят. Или дочку свою приемную в интернат сдай, отправь подальше отсюда.

— Моя дочка зла никому не сделала. Хорошая девочка, работящая, сердце у нее доброе. Отчего люди взъелись?

— Сама знаешь. Где это видано, чтобы пчелы ребенка слушали?

Отставив пиалу, Айше суетливо поправила волосы, затолкала под платок выбившуюся седую прядку. Мулла знал не все. Он не видел, как девочка дула в клюв задохнувшемуся цыпленку и тот ожил, как носила на руках слепого котенка, промывая тому глаза водой из источника, как выходила отравленного барбоса. Как однажды, думая, что никто не видит, водила руками у веток — и зеленые персики наливались розовым соком, зрели за считанные минуты…

— Не отправлю Ленурку в казенный дом. Она родная мне стала.

— Тогда уезжай. Я людей придержу, дам тебе время. Продашь дом спокойно, продашь живность, не с пустыми руками останешься. Только не тяни, абла, поспеши от греха.

— Совести у людей нет, — выдохнула Айше. — Зря гонят.

— За детей за своих боятся. И не только за них. Если дочку не уймешь, однажды беда случится. Ей большая сила дана, а откуда та сила — один Аллах ведает. Жил у нас тут один приемыш, отец рассказывал, давно жил, еще до войны. Тоже нашли мальчишку в лесу, вырастили в крымчацкой семье, как родного. Говорить приемыш вовсе не говорил, мычал да пальцами тыкал. Зато со зверьем ладил — скот его слушался, птицы на свист слетались. Пастухом работал в колхозе. Когда в сорок первом немцы пришли, они крымчаков всех согнали и в овраг повели. Крымчаки пошли молча. А приемыш уперся. Стадо быков на фашистов выпустил, собак поднял, коз, даже кошек. Пули его, говорят, не брали, пришлось из миномета стрелять…

— Пугаешь меня, Ахмед? — нехорошо прищурилась Айше-абла.

— Нет. Предупреждаю. На все воля божья.

— Иншалла, — согласилась старуха. Проводила гостя до двери, вернулась в беседку и долго глядела, как в гаснущих сумерках дочка возится с пестрым котенком, играет с ним на крыльце. Потом позвала: Ленур-джян! И долго укачивала малышку на коленях, пела песни, какие знала, целовала теплую, пахнущую детским потом макушку. Потом уложила в кровать обмякшее сонное тельце, ушла к себе и долго молилась, прося у Аллаха помощи сироте.

Тигр, тигр!

До слез жаль было оставлять едва обжитый дом, ухоженный сад, скот и пасеку. Прячась от посторонних глаз, Айше рыдала до рвоты, целовала коз в бесстыжие морды, обнимала персиковые деревья и корявый ствол виноградной лозы. По счастью покупатель нашелся быстро и цену дал неплохую. Не настоящую — в спешке за свои деньги не покупают. Но хватило на однокомнатную квартиру на задворках Феодосии, на ремонт, переезд и на жизнь немного осталось.

Переехали в августе. Понурая Ленура сперва тосковала в городской клетке, слонялась из угла в угол, ныла, кашляла и просила завести в дом хотя бы канарейку. Айше-абла непреклонно отказывала — денежек нынче нет, доченька, встанем на ноги, тогда и решим. Первого сентября девочка отправилась в школу, без восторга, но и без возражений. На удивление класс ее принял — или красота сыграла свою роль, или скромность, но маленькую чудачку полюбили. Одноклассницы опекали ее, восхищаясь длиной ресниц и ярким румянцем, мальчишки подбрасывали в парту яблоки и орехи. Пожилая учительница тоже привязалась к покладистой, старательной ученице. Увы, способностей Ленуры едва хватало на редкие четверки и заслуженные, честные тройки по всем предметам. И на внимание сверстников она отвечала лишь улыбками и потупленным взором, не выделяя в друзья никого.

К весне деньги вышли. У Айше наступили тяжелые времена — в городе никому не важно, как ловко ты доишь коз и ухаживаешь за курами, а иной работы старуха не знала. Даже домработнице нужен опыт — в богатом доме, следует полировать стекло и фарфор, драить паркет и кафель, подобострастно улыбаться хозяевам. По счастью в столовых люди попроще — и объяснят уборщице что куда, и покажут и еды кой-какой дадут кроме денег. Продукты оказались важным подспорьем, удалось дотянуть до сезона. Старательная Айше-абла по привычке пахала на совесть, отчищая каждую клеточку пола, каждый потайной уголок. Но старуха с грустью чувствовала: глаза не те, пальцы не те, спина не гнется и усталость накрывает посреди дня. В июле через знакомых удалось устроиться в квасную будку — ненадолго стало полегче.

Поглядев, как устает абла, Ленура повадилась ходить с ней на работу. Она болтала о чем-то легком и девичьем, разрисовывала тетрадки, помогала собирать мусор, подавала полные стаканы и мило улыбалась покупателям. Старуха радовалась, хвалила дочку и баловала, обещала обновки к школе. Но ни котенка ни щенка в дом все равно не взяла — смутный инстинкт подсказывал, что Ленуру следует держать подальше от живности.

Год потянулся за годом. Айше старела, приемная дочь росла, становилась сообразительнее и крепче. Она помогала абле по хозяйству, да и с работой все чаще заменяла старуху — на семидесятом году жизни та начала сдавать. Ослабло зрение, начало болеть сердце, подвели ноги — порой Айше едва могла кое-как выбраться во двор погреться на солнышке. Что поделаешь — возраст.

После девятого класса Ленура оставила школу и не пошла дальше учиться. Летом она продолжала торговать квасом в раскаленной от солнца будке, в несезон сидела на рынке с булавками, нитками и прочим мелким товаром. Свободное время посвящала абле — читала вслух газеты, кормила лагманом и пловом, пекла пирожки-кубитэ, растирала усталые ноги и сведенные болью руки, выводила старуху погулять в Комсомольский парк. «Родная дочка не стала бы так заботиться» — шептались дворовые бабки и лицемерно улыбались хорошей девочке — рады были бы посудачить, да не о чем. Туристы недоуменно смотрели вслед легконогой красавице, порхающей вокруг угрюмой пенсионерки. Желающих подкатиться тоже хватало — одни кавалеры надеялись на лихую атаку, другие пытались купить на цацки и деньги. Мимо — девушку не интересовали мужчины.

У Ленуры давно сложился свой мир. После Старого Крыма девушка стала таиться от досужих взглядов. Бездомных собак она прикармливала на пустыре за интернатом, играла там с неуклюжими толстолапыми щенками, дразнила недопесков-годовичков, дружила с репьястым, косматым вожаком и его льстивой подругой. Уличные кошки ждали ее в соседних дворах, приносили задавленных крыс и приводили новых котят знакомиться. Голубиная стая на набережной взмывала вверх при появлении девушки, птицы садились ей на руки и на плечи, перебирали клювами волосы и курлыкали. Зимние величественные лебеди брали с ладони хлеб, осторожно гладили кожу твердыми клювами. Жизнь тянулась к жизни.

Центром мира стала неуклюжая жестяная будка, полная раскаленного воздуха. Пользуясь случаем, Ленура работала в две смены без выходных — лишь бы заполучить хлипкую коробку в полную собственность, лишь бы никто не мешал ей жить, не гонял вездесущих ос. Сотни насекомых слетались на зов, кружили, клубились, ползали по прилавку, ухитрялись пить квас прямо в воздухе из тонкой струйки. На закате они танцевали вокруг Ленуры, окружая ее пышные волосы живым нимбом, днем охотно шли в руки, прикасались к губам и щекам, словно целуя. Их кружение завораживало, девушка до бесконечности долго могла наблюдать за полосатым народцем, слушать их гул и жужжание, ощущать согласную дрожь множества крылышек. Иногда она пела осам. Пела без слов, звук сам собой шел из чрева, наполнял горло низким рокотом, резонируя с единым голосом роя.

Наблюдать за людьми Ленура тоже любила — прилавок словно бы выстраивал невидимый барьер между ней и суетливой шумной толпой. Девушка сразу чувствовала приезжих — кефирно-бледных и обгорающих докрасна, окающих и акающих, потных, пьяненьких и обожравшихся. Каждый второй смердел болезнями, скверным пищеварением, изнурительными тревогами и тоской. От местных пахло острее и горче, загар выжигал им кожу и раньше срока выбеливал волосы, заботы делали глаза злыми и тусклыми. Оборванные улыбчивые бродяги, обсидевшие побережья, подходили за квасом редко и не всегда платили, но Ленура давно научилась колдовству с пенкой и всегда могла выцедить пару лишних стаканов из бочки.