Юрий Никитин - Уши в трубочку Страница 2

Скажу в перепуганную харю, что довел меня, сволочь. Русские долго терпят, но больно бьют. Если ванную снова займет в мое время – убью. В туалете чтоб гасил свет, сволочь. Что набегут копейки – по фигу, но когда там свет вовсю, значит – занято. Час занято, два занято, усраться же можно…

С Тверской свернул в свой Козицкий переулок, в Центре такие ужайшие проходы, что если растопыриться, как будто горы мускулов мешают прижать руки к бокам, то почти скребешь локтями пыль веков со стен, которые до тебя отирали спинами скучающие бояре в ожидании утра стрелецкой казни. Здесь переулки, как вскрытые мышиные норы, кривые, раздутые, будто изломанные ревматизмом суставы, я подумал о ревматизме и тут же вспомнил, что мама напоминает про бабушку, у той как раз эта беда с суставами, болеет, пора бы забрать к нам в Москву. Но сперва надо съездить туда, на Украину, привести в порядок ее домик. Он уже почти мой, бабуля завещала.

Плечи передернулись, как будто с крыши меня окатили холодной водой. Привести в порядок старую избушку на окраине города в так называемом частном секторе! Ни воды, ни газа. Электричество подведено, и то счастье. Как управляться с таким наследством? С другой стороны, это все-таки деньги. Пусть в недвижимости. Можно реализовать за наличные. Пусть хлопот будет полон рот, пока домик приведешь в порядок, составишь все необходимые бумаги, а их понадобится вагон и маленькая тележка – всем чиновникам кормиться надо! – зато какая-то сумма останется, что совсем не лишнее при моих пустых, да еще и дырявых, карманах…

Я потянул на себя дверь подъезда, мастодонт, а не дверь, на цыпочках и держась подальше от заплеванной стены с обгорелыми почтовыми ящиками начал подниматься по лестнице. Лифт, конечно же, стоит с открытыми дверьми. Я не стал искушать судьбу, раз в неделю кто-нибудь да застрянет, да так основательно, что аварийная бригада часа три-четыре мудохается, проклиная старинные конструкции…

Я топал по старинной широкой лестнице на свой шестой этаж, когда сзади послышались шаги. Я скосил глаза, по широким ступенькам неспешно и с достоинством поднимается очень приличный господин. Мне он так и показался: приличный господин, хорошее воспитание, десять поколений камергеров… или камердинеров, как их там правильно, одет настолько тщательно, что просто я даже не знал, что можно так тщательно, это даже карикатура какая-то, сейчас даже депутаты стараются походить на диджеев!

Правда, костюм его, как говорили в старину, знавал лучшие времена, но чувствуется, что за ним следят, чистят. В руках у господина толстая папка. Девять десятых ее толщины – обложка из крокодила или чего-то еще редкого, а внутри явно одна-единственная бумажка. Дань старине, ведь сейчас всю мировую классику литературы проще унести на одном сидюке, а документы даже замшелые деды научились перебрасывать по емэйлу.

– Простите, – проговорил он вопросительно. – У меня к вам очень важное дело…

– В самом деле? – спросил я с сомнением.

– Очень, – ответил он очень серьезно.

Я окинул его взглядом, господин не из моей квартиры, а соседей мы, как водится, не знаем, а когда встретимся на лестничной площадке или у лифта, то, как положено у русских, не здороваемся и вообще смотрим упорно мимо. Не потому, что сплошь такие хамы неумытые, а просто ни одного в такой огромной стране не обучили, что надо здороваться и спрашивать о погоде.

– Здесь не решить? – спросил я.

– Увы…

Я с сожалением полез в карман за ключом. Мордобитие откладывается, а жаль, как будто конфетку прямо изо рта выхватили.

Ключ без труда попал в разболтанную скважину. Дверь с противным скрипом отворилась.

– Заходите, – сказал я и отступил, пропуская неожиданного гостя вперед.

Квартира у нас из тех старинных, еще дореволюционных, в смысле – не доперестроечных, а дооктябрьских, еще при царях построенных, огромная, как ангар, шесть комнат, кухня – двадцать метров, есть еще и комнатка для прислуги, отдельный черный ход, по которому зеленщик и молочник приносят… приносили мясо, да и прислуга пользовалась только им, а сейчас там всю лестницу бомжи и наркоманы облюбовали под свои олимпийские игры.

В коридоре, у единственного на всю квартиру телефона, в грязном полураспахнутом халате Марья Петровна громко рассказывает, как на нее вчера посмотрел в троллейбусе очень интересный мужчина, наверное, полковник, ну просто настоящий полковник, вот такие усы, а что живот, так где теперь мужчины без живота… С кухни несет смрадом, это армянин жарит свои национальные блюда, это я так называю, хотя просто кто-то забыл уменьшить газ, а соседи злорадно наблюдают, как все выкипело, а теперь обугливается…

Господин, у которого ко мне важное дело, в прихожей остановился, не делая ни малейшего движения. Вообще-то под куполом цирка крутить двойное сальто без страховки менее опасное занятие, чем в наше время незнакомых людей пускать в квартиру, но этот господин внушает такое расположение, словно над ним поработали имиджмейкеры самого президента. И даже поношенный костюм располагает к себе больше, чем малиновый пиджак шоумена. К тому же в коммуналку ни один грабитель не рискнет войти, будучи в здравом уме.

– Вот эта дверь, – сказал я. – Моя комната. Остальные – соседские. Это коммуналка, если вы еще не поняли по количеству звонков на двери.

– Понял, – прошептал он с огромным уважением. – Это делает вам честь… Я бы не смог. На второй-третий день сошел бы с ума.

– Дык я ж супермен, – ответил я с горькой иронией, – живу так уже который год.

Он перешагнул порог и остановился, глаза сканируют более чем спартанское помещение с непонятным мне выражением. Я повел рукой, молча приглашая располагаться, выбор не так уж и велик: стул, табуретка и рассыпающийся диван, он же и кровать. Еще можно сесть на подоконник, по-старинному широк, как обеденный стол, там иногда сидят раскрепощенные девушки, скрестив или растопырив ноги на уровне моего лица.

– Чай, кофе? – сказал я и, не давая ему раскрыть рот, добавил: – Вообще-то чая у меня сто лет не было. Но кофе неплохой…

Он перевел взгляд на меня все с тем же непонятным выражением.

– Вы предлагаете мне?

– Да, – ответил я, – а что такого? Да вы садитесь, садитесь. Мне молоть на вашу долю?

Он перевел взгляд на стол, где рядом с моей пишущей машинкой и разбросанными листами по-хозяйски устроилась закопченная джезва.

В серых глазах неопределенного цвета мелькнуло непонятное мне смущение.

– Боюсь, что вынужден отказаться. Для меня это была бы чересчур высокая честь, но вашему престижу – урон…