Владислав Четырко - Бродяга. Путь ветра Страница 2

Слева от двери, под стеной — каменной, ничем не занавешенной, — стоял медный таз-умывальник. Дальше, напротив стола, было ложе — низкий топчан под вытертым меховым покрывалом (покрывало смятое, словно кто-то лежавший на нем резко встал — или его подняли). По торцевой стене из угла в угол, над ложем и столом, шли полки — три длинных широких доски.

Книги… Здесь было много книг.

Только их унесли. Кто, куда, зачем?

И отчего в этой комнате так остро чувствуется застарелое одиночество, боль и — тенью — страх?

Чей?

Откинув со лба волосы, Ян поправил обруч, тонкой серебристой нитью охватывавший голову. Светлячки скрылись в заплечном мешке, и в комнате стало темнее. Но внимательные серо-синие глаза уже не замечали сумрака, глядя сквозь него, сквозь время — в поисках ответа.

И вскоре нашли его.

Зима в тот не столь и давний год была сырой и бесснежной, лето — недолгим и холодным. А когда с гор потекли осенние туманы, за ними в город пришла бледная немочь.

Ни чадящие на перекрестках костры, ни полотнища, пропитанные горной смолой (ими занавешивали двери и окна), ни втридорога купленные у заезжего торговца чудодейственные амулеты не стали ей преградой. Сам торговец, кстати, так и не уехал из Фориса — его тело среди первых легло в старую шахту, служащую горожанам кладбищем.

…Сначала холодели и отказывались служить пальцы рук. Осень была зябкой, и многие не понимали сперва, что с ними происходит. Потом слабость растекалась по всему телу, начинались боли, становилось трудно дышать и, наконец, отказывало сердце.

Болезнь в три дня выкосила и тех, кто носил тела к шахте. Мертвые лежали всюду — в домах, на улицах, у городских ворот (они были настежь распахнуты — вряд ли кто в здравом уме войдет в город, который все более походил на неприбранный погост).

Как и когда в эти ворота вошла она, не видел никто. И никто не знал точно, когда начала отступать болезнь. Но в каждом доме, где жили выздоровевшие, помнили прикосновение маленьких сильных рук, пряный запах снадобий и непонятные, чужеземного вкуса напевы, от которых кровь быстрее текла по жилам, а смерть уходила, отдёрнув, как от пламени, льдистые пальцы.

Ее упросили остаться — это было одно из редких решений, принятых единогласно; более того — единственное, принятое без участия бургомистра (он как раз задержался у родни в Динвале, и вернулся ровно через неделю после окончания мора). Узнав, что в Форисе за время его отсутствия появилась своя знахарка, он не возражал, а даже озаботился тем, чтобы предоставить ей жилье. Дело было, в общем, нехитрое — четверть домов пустовали, на носу была зима, на Юге не воевали — поэтому опустевший Рой-Форис еще не пополнили беженцы. Господин Шагмар сам выбрал дом для нее — не на Рыночной площади, но и не на выселках. А уже через пару лет все, кто говорил о ней, упоминали ее как неотъемлемую часть городской жизни — словно так всегда и было.

Ни посоха, ни пояса, ни амулета не было у нее, но никто не лез с расспросами о прошлом — довольно было того, что помогала она всем и брала за это немного. Впрочем, были те, кому она отказывала, не соглашаясь ни на какие посулы. Несолоно хлебавши уходили от нее парни и девушки, искавшие приворотного зелья — встречала она их смехом, провожала кого добрым советом, а кого — и веником.

Именно веником, видимо, досталось госпоже Марте Хюнвальт, супруге мастера цеха городских столяров. Почтенная женщина взъелась на нелюбимую невестку, взъелась донельзя — до колик и белого бешенства в маленьких, близко посаженных глазках. Однажды ночью она явилась в Кузнечный тупик; озираясь, постучала в дверь — и после недолгой беседы в сенях вылетела оттуда ошпаренной кошкой, да потом месяц никому бранного слова сказать не могла… По слухам, мастер Хюнвальт, человек тихий и добродушный, был этим обстоятельством весьма доволен; и по тем же слухам, именно тогда в жилище знахарки появился добротный стол и широкие книжные полки…

Все шло хорошо… даже слишком. До того года, когда навестить отца приехал Инджи Шагмар, единственный и весьма любимый сын бургомистра.

Без меры любимый — и без толку.

Видение подернулось рябью, плеснуло солнцем и морем, чайками, запахами рынка и гавани. Динваль, второй после столицы город Эмми Тамра — великой, но теперь уже почти совсем бывшей, империи.

Улица в обрамлении платанов. Старый — но далеко не ветхий — дом. Комната. Зеркало. Правильной формы лицо, масленые карие глаза, прямой нос, редкие усики — и улыбка… самодовольная, уверенная улыбка небедного человека лет двадцати, который думает, что весь мир у него в кармане.

Что делать в городке, где из развлечений — всего один прокопченный кабак? Он, кстати, звался «Корона и Перо» — корону там видали только на медных имперских монетах, а вот перо в бок схлопотать можно было запросто — любому, кроме сына всесильного в этих местах бургомистра, конечно… Охота в лесах вокруг Рой-Фориса была не ахти какая, рыбалка скоро наскучила (да и рыбу проще было купить в лавке), а балы у бургомистра, хоть и устроенные с размахом, живостью не отличались. Девицы же местные… В общем, на Юге и это было проще и доступнее.

И когда кто-то из новоявленных дружков шепнул ему, что в городе есть знахарка, Инджи воспринял это как возможность внести разнообразие в скучные провинциальные дни. У отца, ясное дело, не просил совета… чего его, старого, спрашивать…

А стоило.

Ведунья не хотела ссориться с господином Шагмаром. А может — настроение у нее было хорошее. Она просто и доходчиво объяснила молодому человеку, что приворотов она не делает, и что деньгами да магией человека привязать можно (и то не всякого), но любовь — не притянешь. Проводила его до порога, вывела за дверь — и с облегчением вздохнула.

Рано, как оказалось.

Сын бургомистра пришел снова. А потом — еще раз. И еще.

Кто ж виноват, что ведунья не была ни стара, ни уродлива…

«…Не докучай мне еще и этим. Живешь в Форисе, имеешь кров и хлеб — и радуйся. А Инджи уже взрослый мальчик. Да и не тебе учить его жизни! В конце концов…»

Бургомистр запнулся, сердито двинув кипу амбарных книг, обременявших стол. Но ведунья — как и Бродяга в видении — ясно услышала продолжение его мысли: «…тебе что, жалко? При твоей-то жизни…от тебя разве убудет…» И этот взгляд — так похожий на взгляд его сына… взгляд, заставляющий плотнее запахнуть плащ.