Мария Ермакова - Негодяйские дни Страница 2

  Содрогаясь на ней, Такайра не отводил глаз. Лишь в конце, сжимая его бедрами и выгибаясь под ним с силой и гибкостью, которых не могло быть в обычной женщине, она прикрывала веки и запрокидывала лицо. И столько нежности и муки было в нем, что, как ни пытался Коршун, не мог разгадать истинного значения этой гримасы - то ли бесконечно хорошо было ей в его руках, под его тяжестью, то ли отчаянно плохо. Мара никогда не стонала. Жмурила по-кошачьи свои мерцающие глаза и лишь иногда, когда была в настроении для утех, хрипло смеялась, ощущая его семя, которого всегда было много и которое после сочилось из ее жаркого лона, текло по шелковистым бедрам, пачкая их.

  Закончив, он провел губами по ее шее - там, под волосами, почти на затылке, с двух сторон были на коже странные, параллельные друг другу рубцы, о происхождении которых она умалчивала. Затем поднялся, застегнулся и, скинув на нее свой тяжелый, кожаный камзол, чтобы укрылась, ушел на поляну. Его до сих пор поражала ее холодостойкость. И кожа у нее всегда была прохладной, лишь, когда он входил в нее... Коршун резко оборвал собственные мысли. Пора было уматывать из разоренной деревни, пока на зарево пожара не прибыли тупые, но многочисленные и хорошо вооруженные стражники из соседнего городка. Такайра порылся в своей седельной сумке, вытащил один из свертков, которых там было несколько, и вернулся к Маре. Она уже поднялась, отряхнула спину и ягодицы от прилепившихся листьев и травинок, вытерлась остатками блузки и ждала его возвращения, накинув на плечи камзол, но так и не запахнувшись.

  - Есть колодец? - хрипло спросила она, и Такайра снова почувствовал прилив желания.

  Но время было дорого. Он лишь поманил ее за собой, отвел к колодцу, набрал ведро воды. Женщина скинула камзол, оставшись совсем голой. Братья Хаты, бросив телегу, беззастенчиво разглядывали Мару. Садак и Малыш, наоборот, дружно покраснели и отвернулись, а Вок, засмеявшись щербатым ртом, радостно гукнул. Мара не обращала на них внимания. Просто ждала, когда Такайра поднимет ведро и выльет ей на макушку ледяную воду. Вторую порцию он лил уже осторожно. Она, ничуть не смущаясь, смыла с себя чужую кровь и его сперму, распотрошила сверток, в котором лежал чистый комплект одежды. Ее перевязь, сапоги и камзол Коршун принес, пока она одевалась.

  - Чего встали! - рявкнул он. - Пора сматываться!

  Все заторопились. Малыш бросился к лошадям, привязанным за кустами орешника, вывел их на поляну. Дарина взгромоздилась на телегу, приняла у Садака вожжи, лихо шлепнула крепких крестьянских лошадок по крупам. Те тряской рысью направились по едва заметной лесной дороге, ведущей в сторону Изиримского тракта. Остальные вскочили в седла. Все, кроме Мары, пришпорили коней, лишь она развернула своего солового жеребца, на полном скаку пронеслась мимо сарая на отшибе, ногой вышибив бревно, которым привалили дверь снаружи. Через несколько мгновений лес вновь оделся в тишину. Лишь на поляне догорали, потрескивая, останки строений, да все еще выли в сарае так и не рискнувшие выйти наружу бабы и ребятишки.

   Всю ночь и следующий день Коршун и его люди провели в седлах, стремясь как можно дальше удалиться от разграбленной деревни. И только после наступления темноты свернули с прихотливо петляющей среди корней неторной дороги, которую уже не раз меняли, сбивая с толку возможную погоню. В лесных зарослях неподалеку от круглого маленького озерца споро разбили лагерь, не разжигая костра. Стреножили и пустили пастись коней, а сами повалились на землю от усталости: братья уснули сразу, едва головы их коснулись собственных седельных сумок; Дарина и Садак оккупировали телегу, скинув часть скарба, а Малыш и Старина прикорнули между ее колесами, обложившись мешками с награбленным тряпьем для комфорта.

   Такайра обошел лагерь и уселся под деревом. После полуночи он разбудит одного из братьев, чтобы тот сменил его.

   Мара бродила от лошади к лошади, что-то ласково шептала им, гладила теплые морды, заплетала косички в конских гривах. Когда люди уснули, она, не обращая на Коршуна внимания, скинула одежду и направилась к озеру. Такайра затаил дыхание, наблюдая - женщина плавала так, словно родилась в воде и никогда не выходила на берег. В сильных движениях белеющего под водным покрывалом тела ощущалась стремительность и грация смертельно опасного глубоководного хищника. Иногда Мара ныряла, надолго задерживая дыхание и не показываясь на поверхности. В самом начале знакомства Коршун психовал и, едва она показывалась из воды, за волосы вытаскивал на берег, хлестал по бледным щекам, сильно, с оттяжкой, не жалея. Она никогда не плакала, только смотрела, не отводя расширенных, по-звериному блестевших зрачков. Прошло немало времени, пока Коршун не осознал - Мара делает так не назло ему, не с тайной мыслью однажды остаться на дне навсегда, а лишь подчиняясь собственной, непонятной ему, природе, - и успокоился. Как бы долго не показывалась над водой маленькая, облепленная черными волосами, словно речной травой, головка, он не мешал ей наслаждаться, не забывая про себя отсчитывать мгновения ее пребывания без воздуха. Вот и сейчас женщина полностью погрузилась в водоем, кажущийся черной жемчужиной в зеленых ладонях окружающих кустарников. Ни всплеска, ни звука в полуночной чаще, лишь где-то далеко ухал проснувшийся филин.

   Она плавала около часа. Обычный человек давно окоченел бы в стылом весеннем озерце, но Мара не была обычной, хотя ее тело казалось таким же, как и у десятков женщин, познанных Такайрой на жизненном пути. Из-под полуопущенных век он лениво наблюдал за лесом, за кругами на воде от ее движений. Сидел бездвижно, прижавшись затылком к стволу древесного гиганта и, наверное, со стороны казался спящим. Не пошевелился даже тогда, когда Малыш тихо вылез из-под телеги и, крадучись, направился к берегу, чтобы молча сесть на землю рядом с кучкой брошенной одежды.

   Мара возвращалась. Остановилась, наполовину выйдя из воды. В темноте, разбавляемой усмешкой хилой трети месяца, ее кожа слегка светилась, и Такайра ясно видел две ямочки на ягодицах, которые в минуты нежности любил целовать. Впрочем, нежность с ним нечасто случалась. Со скрытой усмешкой он наблюдал за Малышом, который сох по Маре с того самого момента, как она появилась среди его людей. Юнец прибился к банде около семи лет назад на шумной Даганайской ярмарке. С его слов, родители погибли во времена Черного шествия, когда чума проследовала по прибрежным странам на кривых ногах, соткала себе шлейф из стонов умирающих, украшенный яркими цветами карантинных огней, и отправилась вглубь материка. Оказавшийся на улице мальчишка не пропал, не попал к работорговцам, которыми кишели портовые города, не стал ничьей игрушкой. Он предпочитал вольную жизнь бродяги, с отчаянной храбростью уходил от погонь или дрался за свою шкуру, если случалось попадать в истории. Но однажды стражники загнали его в тупик, повалили на землю и за кошелек, срезанный с пояса крикливой зажиточной горожанки, собирались забить насмерть. Такайра, волею судьбы оказавшийся поблизости, понаблюдал, как ожесточенно и молча принимает хилый на вид подросток удары, легко положил стражников и потайными тропами, знакомыми лишь 'своим', увел паренька с того места. Ему нравились люди, которые не жалобили, не боялись смерти и оставались свободными даже в цепях. Только такие выживали в рудниках Пресветлой богини.