Елена Хаецкая - День святого Валентина Страница 2

Волочась по разбитой дороге, под дождем, ты толкаешь колеса своей пушки по имени Инес Штром и совсем не чувствуешь себя одиноким.

— Мне больше нравится быть пушкой, — сказала я. — Мечом — не так интересно.

— Значит, будешь пушкой, — согласился он покладисто.

— Теперь мой черед спрашивать, — заявила я.

— А тебе не пора домой?

— И что мне, по-вашему, делать дома?

— Уроки, — предложил он.

— Скажите, вы меня за дурочку держите или я все-таки похожа на пушку? — осведомилась я.

Он немного поразмыслил на эту тему.

— Мне трудно судить, — признался он наконец. — Тебе удается сбивать меня с толку, что, несомненно, свидетельствует о твоем уме. Но, с другой стороны, много ли нужно ума, чтобы сбить меня с толку? Вот я и не могу ответить на твой вопрос однозначно.

— Следовательно, мы можем судить лишь об относительности моего ума касательно вашего, — восторжествовала я. — Как вас зовут?

— Валентин, — сказал он.

— Я назвала имя и фамилию, — надулась я. — Нечестно зажимать целый вопрос.

— Валентин Фихтеле.

— Ага, — сказала я и отвела глаза.

Он насторожился.

— Что?

— Небось, «Фихтеле» — не настоящая фамилия. Соврать решили.

Он засмеялся.

— Тогда — «Айзенбах». Подходит?

— Лучше уж Фихтеле, — проворчала я.

— Лучше просто Валентин, — сказал он. — Заказать тебе сок? Тут, кажется, подают что-то такое…

— Тут подают два вида пива, разбавленное и не очень, — рассердилась я. — И я сюда не ради выпивки пришла, а ради вас.

Я видела, что ему хочется чувствовать себя польщенным, но он боится. Ему достаточно лет, чтобы знать: неожиданности чаще всего бывают неприятными, а женский интерес — тем более.

— Я вам не сделаю дурного, — обещала я. — Мне просто хотелось с вами познакомиться.

— Почему?

— Потому что я каждый день вижу вас из окна.

— А я тебя вижу в первый раз, — признался он.

— Будь наоборот, я бы сказала, что мы оба погрешили против законов физики. Я их сейчас, кстати, изучаю.

— Вот как?

— Да. И вот вам главный закон физики: если ты за кем-то подсматриваешь из окна, задерни шторы.

— Ты задергиваешь шторы?

— Вовсе нет. Вы достаточно беспечны, чтобы я могла соблюдать законы физики, оставляя окно открытым.

Он повернулся и безошибочно нашел глазами мое окошко.

— Что ж, в таком случае, ты все обо мне уже знаешь. Мне двадцать восемь лет, меня зовут Валентин, и каждое утро я прихожу сюда — сидеть на стуле и пить пиво.

Дожди прилетали вместе с ветром, и трава принимала их благодарно. Она поднималась выше человеческого роста, полная влаги, а полю не было видно конца. В этом году, как и в прошлом, здесь не сеяли, и сорняки поднялись на сытной почве настолько рослые и крепкие, что колеса телег ломали их со звучным хрустом, словно это были кости. Безымянные пепелища за лето поросли лопухами.

Войска ходили по этой местности взад-вперед. В принципе, она должна была стать уже знакомой, почти родной, но Валентин так и не научился узнавать ее при каждой новой встрече, потому что каждый раз им давали новое задание: занять деревню, занять холм, выбить из рощи неприятеля, снять снайпера с колокольни. И всегда Валентину казалось, что это новая деревня, новый холм, новая роща, новая колокольня, а вот неприятель и отдельный снайпер — они, наоборот, всегда были одни и те же, неубиваемые, неизменные. Куда ни придешь — в какую деревню, в какую рощу, — они тут как тут, целые и невредимые, и требуется снова и снова их выбить, снять и уничтожить.

И вот они шли по дороге, которую Шальк почему-то узнавал, а Валентин узнавать отказывался. Он и дороги-то не видел — одни только сорняки в человеческий рост. Но Шальк утверждал, что они здесь уже были в прошлом месяце, даже пытался напоминать какие-то подробности. Валентин не спорил. Шальк — первый номер их расчета, все ответственные решения принимает тоже Шальк, когда до такого доходит дело. Валентин не видит выше колеса, в то время как Шальк тянет лошадь и имеет перед собой сравнительно широкий кругозор.

— Ну гляди, вон там же был дом сгоревший, а перед ним колодец, — напирал зачем-то Шальк.

Валентин отмолчался. Шальк запросто может разговаривать сам с собой, ему собеседники не нужны.

Дом действительно показался — и точно сгоревший, одна только печка торчит и два бревна угадываются в траве. И колодец наверняка поблизости.

— Ага, а дальше, вот увидишь, — деревня и колокольня вон там, на холме, — показывал Шальк, торжествуя. Как будто в деревне нет неприятеля, а на колокольне — снайпера, как будто не придется сейчас начинать все сначала в этом заколдованном круге.

Идти вдруг стало легче, дорога под ногами выгнулась, точно кошка, и стала твердой и сухой. Колеса покатились без понуканий, лошадь перестала задирать морду и потрусила веселее.

Валентин выпрямился, сделал несколько свободных шагов, вздохнул, подставляя лицо ветру. Справа и слева трава гнулась, влажная, под солнцем то серебряная до белизны, то вдруг почти черная.

Почти сразу же впереди возникла сумятица, все смялось, и Валентин споткнулся. Шальк уже бежал к нему, с винтовкой в оставленной руке, с широко раскрытым ртом — кричал что-то. Потом мелькнул штанами, сапогами и исчез — упал возле колеса, уперся локтями в землю, стал соображать, подмигивая шулерским глазом. Валентин нырнул вниз, к Шальку.

— Вон оттуда лупят, — показал Шальк подбородком.

Шальк напоминал подростка — маленький, востроносый, с блекло-серыми глазами, белобрысый до бесцветности. Когда он в задумчивости жевал губами, то становился похожим на обиженную бабушку, но такое случалось редко и никак не бывало связано с какими-либо внешними причинами. Больше всего на свете Шальк любил свое орудие. На втором месте у него шли жареные сардельки и на третьем, с очень большим отрывом, — вальс «Голубой Дунай».

— Что там? — спросил Валентин, оказавшись рядом с Шальком.

Шальк щурился до подергиваний века, потом сказал зло:

— Не вижу, откуда стреляют…

Стреляли из рощи. В головах колонны уже завязался бой. Шальк обнял винтовку левой рукой, улегся на бок и вытащил закурить.

— Слушай, Валентин, — сказал вдруг Шальк, — а для чего тебе кисет, если ты не куришь?

Валентин молча смотрел, как ловко шевелится папироса на губе у Шалька, пока тот рассуждает:

— Я вот уже год как хочу у тебя об этом спросить, да все не получалось: то забываю, то время не подходящее, то еще что-нибудь.

А Валентин с какой-то странной тоской предчувствия понял, что сейчас придется ответить. Долго он ждал этого вопроса и знал, что рано или поздно вопрос прозвучит, и отмолчаться будет нельзя.