Ольга Вешнева - Огрызки эпох Страница 2

Из печки тянется дымок, готовится обед. Невидимо заглянем внутрь. По тесной кухне от стола к печи, обложенной расписными изразцами из фарфора, снует маленькая кругленькая кухарка Ульяна Никитична в сером платье, засаленном переднике и белом платочке.

— Скорее помешай стерляжью уху, — командует ее сгорбленный тощий муж — повар Антип Егорович. Прислонившись к стене, он колотит по столу деревянной ложкой, — И трав щепочку бросить не забудь, укропа, особливо. Да что ты мешкаешь, как не с тобой толкую! — он громче стукнул по столу, держа в кулаке левую трясущуюся руку.

Сам он уже два года из-за старческой немощи не может помогать жене на кухне, и только руководит ее работой.

— Вот расстегаи заверну, и нащиплю травы с пучка, — Никитична спокойно возвращается к столу и месит подоспевшее тесто. — Ужели подождать не можешь, экий шустрый.

За ее спиной висят косицы лука, чеснока, связки пряных трав. Не выдержав бурчания мужа, она отщипывает понемногу от каждой связки и добавляет приправу в котелок с ухой.

Тут на кухню румяным колобком вкатывается пухлый мальчишка лет шести, запыхавшийся от ловли белянок.

— Чего изволите, Тихон Игнатьевич? — с лукавой улыбкой вопрошает кухарка и тряпкой протирает стол и табурет от стерляжьего жира, чтобы маленький господин мог присесть, — Конфектов или сахару?

— Комок сахару… и сказок пострашнее.

Ульяна Никитична была моим первым другом и самым дорогим человеком после родителей. Она всегда меня баловала сладостями, разрешала попробовать лакомства, которые будут поданы к столу через час или два. Кухарка была мастерица до сказок, ее можно было слушать без устали весь вечер. И в отличие от сурового гувернера — француза, она если чем и стращала меня в минуты непослушания, то не розгами, а таинственными историями о ведьмах, упырях, кикиморах и всякой разной нечисти. Слушая страшилки Никитичны, я иногда выбегал из кухни, словно меня преследовало чудовище. За дверью я чувствовал себя в безопасности и, робко выглядывая из-за нее, терпеливо дожидался счастливого конца, когда добро победит зло.

Угостив меня тремя кусочками сахара, Ульяна Никитична рассказывает историю о том, как заплутал в лесу грибник, и леший водил его кругами до рассвета, и чуть было не завел в болото. Но крестьянин сумел задобрить хозяина леса, оставив на пне кузовок с грибами, и вышел к соседней деревне.

Пока длилась сказка, подошло время обеда. Повар с кухаркой спровадили меня в столовую. Я сел за накрытый белоснежной скатертью стол вполоборота к двери гостиной, где отдыхали родители.

И вот напудренный лакей в потертой ливрее распахивает двери, и в столовую чинно входят под ручку хозяева усадьбы, князь Игнат Матвеевич Подкорытин — богатейший помещик Владимирской губернии, владелец пятисот пятидесяти крепостных душ, и Агриппина Порфирьевна Тарановская, происходившая из знатного купеческого рода. Оба они были необъятно тучны, но одевались с городским изыском — не признавали халатов и просторных блуз. Отец в столовую выходил, как в гости — непременно во фраке, а мать надевала одно из лучших платьев нежной расцветки — кремовое или бледно — зеленое, расшитое шелковыми цветами и золотой тесьмой, и прятала длинные густые локоны под кружевной чепец.

Я больше похож на мать — у меня ее круглое лицо, большие серые глаза и черные, как смоль волосы. Как и она, я часто улыбаюсь, иногда без видимой причины, каким — то своим мыслям, необязательно веселым.

Агриппина Порфирьевна встречает гостей, даже едва знакомых, с распахнутой душой. Она их окружит родственной любовью, прикажет подать к столу все лучшее из домашних закромов и застелить для них постели «до скрипу взбитыми» гагачьими перинами. И жизнь свою она как на духу расскажет им, без утайки. Благо нет у нас в доме той соринки, которую опасно вынести за порог.

Мой отец немного выше и крупнее своей жены. Для пышности он завивает рыжеватые бакенбарды, а темно — русые волосы зачесывает к затылку, скрывая первую проплешину. Он может выглядеть суровым, особенно если уличит приказчика Илью Кузьмича в мухлеже с выручкой от продажи муки или овса на городском базаре, может даже стегануть хлыстом по персидскому ковру для острастки и пригрозить подравшимся мужикам поркой. Но всем в округе известна его мягкотелость и быстрая отходчивость. Деревенские мужики и бабы давно знают — барин с барыней пожурят, постращают, но не обидят. И ни один крестьянин не сболтнет о них дурного за чаркой в трактире, а только Бога поблагодарит на таких замечательных господ.

Вслед за родителями семенит моя сестра Елена в розовом с белыми цветочками платьице. Мы зовем ее по — деревенски Аленой с подачи матери, так больше нравится и нам, и ей самой. Она старше меня на два года и пока остается самой стройной в семье — должно быть, из-за вредности и склонности к придиркам. У нее еще без корсета заметна талия.

Расположившись в широком кресле, мать жестом подманивает меня и, наклонившись, щиплет мои щеки, приговаривая: «Ах, какой же ты хорошенький, дитятко мое, какой кругленький! А щечки — что наливные яблочки на деревце».

Бантик моих губ расплывается в нежной улыбке. Я с любовью смотрю в добрые мамины глаза, большие и светлые, пока Никитична не подает к столу горячую стерляжью уху, а к ней рыбные расстегаи. Чуть позже кухарка приносит горшок гречневой каши с морковной подливой и курицей, за кашей следуют самые важные гости — два жареных индюка и телячий бок. С незначительным опозданием поспевает осетр, приготовленный на пару в луковой «одежке». Потом настает время едва помещающихся на широкой тарелке кулебяк с грибами, гусиными потрохами и налимьей печенью, за ними идут пироги с вареньем, а на десерт к чаю — сочные сливочные пирожные и марципаны.

Мы едва успевает передохнуть после обеда, как приходит время ужина. На столе возвышается новая громада изысканных яств… И пир тянется допоздна…

С тех пор прошло немало лет, но я по-прежнему обожаю вкусно и сытно поесть. Новая эпоха диктует моду на спортивный образ жизни, проповедует скудное питание ради изящности фигуры. Но я, хоть нос мне намажьте осиновой смолой из вредности, никак не могу постичь (хотя иногда пытаюсь), как можно «страдать от обжорства». Я отлично понимаю, что значит терпеть ужасный голод — было время, когда неделями на язык не попадало ни кровинки, и сердце едва не останавливалось, и омертвляющий холод сковывал ослабшее тело. Но страдать от изобилия пищи, я, простите, не умею. И, видимо, не научусь никогда.

А вот соседи наши, довольно бедные и весьма скупые на угощение для гостей, князья Тузины, были малоежками. Да и самих себя они включили в список тех, на ком можно сэкономить. Жили они на черством хлебе, щах и соленьях, только в большой церковный праздник мог появиться у них на столе жареный гусь или молочный поросенок. На вид Митрофан Евсеевич и Агафья Федоровна Тузины всегда казались нездоровыми — худосочные, угрюмые, сутулые, с потухшим взглядом, который воспламенялся лишь тогда, когда в тарелке гостя оказывался слишком большой, по их мнению, мясной кусок. С их сыном Павлом, долговязым белобрысым мальчишкой, родившимся позже меня на полгода, я дружил. И находил его хорошим собеседником. Как я, он любил читать и отлично умел играть в шахматы. Мы вместе убегали в лес, на речку, играли с деревенской ребятней в солдат, лапту и прятки, и много вместе с ними шкодили — гоняли по дворам кур, запускали в погреба котов, чтобы те отведали сметаны, пытались объезжать баранов и козлов. За это нам потом доставалось от родителей — Павлу телесно, а мне словесно. Поэтому я меньше боялся наказания и часто становился зачинщиком очередного озорства.