Мария Сакович - Ночь гнева Страница 2

Он приставил ко мне девку, имя которой я так и не сумела выучить и прозвала ее Хромушей. Она и правда хромала на правую ногу, была рябой и молчала всегда, так что я думала, что она немая. Она прислуживала мне безотказно — заплетала косу, ни разу не спросив, почему она седая, мыла меня в бане и стригла ногти, не интересуясь, почему они так быстро отрастают и хищно загибаются вниз. Она смотрела мне в глаза и не спрашивала, почему они ярко-желтого цвета и светятся в темноте. Я улыбалась ей иногда, и она отвечала мне тихой улыбкой, не пугаясь моих неестественно длинных, крепких и белых для человека клыков. Она спала за моей дверью и никогда не удивлялась, почему из горницы иногда вместо тихого смеха и неровного дыхания доносятся вой, рычание и глухое бормотание. В эти ночи мой князь обнимал меня крепко, до боли стискивая в руках, и боясь покалечить его, я сдерживала рвущуюся наружу дикую силу, но боль разрывала меня изнутри, ломала кости, грызла мышцы, и из сдавленного горла вырывался то взлай, то рык плененного зверя. Иногда, если луна стояла прямо перед окном, мне не удавалось совладать с собой, и тогда волчьи зубы впивались в плечи мужа, кусали ему руки и жилистую шею, а крепкие когти звериных лап полосовали спину. Но он терпел, обнимая меня все крепче, и зверь сдавался, понимая, что на эту ночь побежден.

Князь знал, кого привез из леса и назвал женой. Он дал мне имя — Мара, что в переводе с его языка означало «ночь», и терпел, потому что не мог иначе. Но и я была хорошей женой, любила его безмерно и каждую ночь встречала такими ласками, какие и не снились другим мужчинам. Я зализывала раны, мной же нанесенные, я терлась об него всем гибким телом и змеей обвивалась вокруг. Мои объятия были крепки, страсть неутолима и любовь безгранична. Так продолжалось много лун — я не умела сосчитать, сколько.

Но однажды ночью он не пришел. Я прождала его до рассвета, меряя комнату шагами и пугая мышей тихим рычаньем, а когда Хромуша вошла ко мне утром, едва не убила ее. Весь день я то сидела у очага, медленно раскачиваясь из стороны в сторону и бормоча что-то под нос, то вскакивала на ноги и ходила из угла в угол, словно зверь в клетке. Вторую ночь я опять провела одна, горящими глазами глядя на луну и борясь со слезами. А на третью ночь он открыл тихо скрипнувшую дверь моей горницы и ступил внутрь — усталый, с покрасневшими глазами, неузнаваемый и чужой. Пряча от меня лицо, сел за дубовый стол, ссутулившись и низко опустив голову. Забыв обо всем, я метнулась к нему, упала на колени к его ногам и тут же отшатнулась — в лицо мне кулаком ударил запах, удушливый, ненавистный запах другой женщины. Я зашипела и отползла от него, а он взглянул на мои дергающиеся губы и тихо позвал — Мара! Я молчала, а он протянул ко мне руку, и я как от удара отлетела в угол и забилась в него, ища спасения от этого запаха, наполнившего комнату, от которого ноздри мои разрывались, горло сжималось, а сердце отказывалось биться. Он убрал руку и заговорил одновременно печально и вызывающе:

— Ты должна понять. Я простой человек. Ты — зверь, и знаешь это. Ты не женщина. А мне нужна женщина, простая и теплая. Прости и не суди, — и он отвернулся от меня, словно вид мой был ему противен.

 — Я не верю ушам, — прошептала я. — Ты вырвал меня, как дерево, с корнем из леса, где я жила долгие годы и не знала горя. Ты привез меня сюда. Зачем? Ведь ты все знал.

Он пожал плечами, стукнул кулаком по столешнице, встал и вышел. А я так и осталась сидеть в углу до заката, и даже Хромуша не рискнула нарушить мой покой. Ночью я впервые за год выла на луну.

Так, в одиночестве и муке, минул месяц. Князь забыл дорогу ко мне, а я тосковала и отказывалась от пищи. Но настало полнолуние, и чуя его приближение, я забилась в угол постели, укуталась одеялом и накрыла голову подушкой. А когда ночь окутала землю мраком, а желтолицая ведьма заглянула в мое окно, зверь, так долго терпевший и не сдерживаемый больше, наконец вырвался наружу. Превращение произошло почти мгновенно, и впервые за год я почувствовала, как забытая животная радость распирает мощную волчью грудь. Прижав уши и задрав морду к потолку, я упоенно завыла, как когда-то в лесу, а собаки, услышав мою дикую песню, разразились истошным лаем. Возбужденная их отвратительным запахом и собственным восторгом, я разбила грудью окно и выпрыгнула на улицу, навстречу темноте, звездам и равнодушной луне. Я бросалась на привязанных и обреченных собак, в мгновение ока перегрызала им глотки и вся вывозилась в песьей крови. Я перелетала через заборы, молнией носилась по дворам, пугая все живое, и наконец напала на его след. Опустив нос к земле, пошла по нему и набрела на высокие тисовые ворота богатого двора. Легко перемахнув через них, очутилась во дворе, где напуганная вусмерть дворняга, взвизгнув, попыталась спастись бегством. Я бросилась за ней, навалилась всем телом и прижала к земле, норовя прикончить, но окрик князя заставил меня остановиться. Он позвал — Мара! — стоя на высоком крыльце, и я обернулась на зов, забыв про трясущуюся от ужаса псину, и пошла к дому. Князь стоял, скрестив на груди руки, и, не мигая, с жалостью смотрел на меня.

— Иди в лес, — сказал он мне. — Там твое место.

— Как ты догадался, что это я? — я поняла, как это странно — видеть перед собой волка с человеческим голосом. Один Бог ведает, как ему удалось разобрать слова в зверином рыке. Хотя если он всегда узнавал во мне зверя, то почему не мог узнать сегодня меня — свою жену — в волке?

Он не ответил, молча глядя на меня, и я почувствовала, что еще секунда — и, как собака, поползу к его ногам, скуля и моля о прощении. Дрожа всем телом, я снова заговорила, слегка взлаивая на конце каждой фразы:

— Я уйду, князь. Но знай — я вернусь, пусть и нескоро, чтобы отомстить за все. За предательство. За мою любовь и твою жестокость.

— Я запомню, — он усмехнулся и продолжил, в голосе его колокольной медью звенела ярость, — но стража моя грозна и запоры крепки. Тебе не пройти, лесная тварь.

 — Мне не страшна твоя стража, и я сломаю любые запоры, если захочу вернуться, — ответила я и стелющейся по земле тенью исчезла из его жизни.

Но я ничего не забыла. Год счастья, дарованный мне изменницей-судьбой, сменился долгим десятилетием лесного забвения. Каждую ночь, из года в год, я перекидывалась и бродила по лесу, лелея свою ненависть, растравляя тоску и боль. Я охотилась на оленей и птиц, каталась по траве и выла на луну, надеясь найти в ней сочувствие. Но равнодушная дочь мрака насмешливо болталась в бездне неба, безмолвно взирая на мои страдания. Бесплотной тенью бродила я меж стволов, слушая древнюю магию леса, внимая ей, впитывая ее всей шкурой. Я купалась в тихих лесных озерах без дна и дремала под сенью вековых дубов, погруженная в предрассветную прохладу. А еще — я вспоминала. Все эти годы ночи напролет я вспоминала, как была счастлива когда-то.