Ольга Онойко - Дом за пустырем. Страница 2

Подъезд он почему-то выбрал не тот, что был рядом, а другой. Там был шиповник и столбики от сгнившей скамеечки, а может, этот выбор определила более внушительная и жилая дверь.

Перед ней-то он и замешкался. Только сейчас возникло молчание – возможно, он ступил в него. Звуки недалекой дороги сюда не доносились. Он с удивлением и некоторой брезгливостью заметил, что все стало каким-то липким – дверная ручка, старый асфальт под ногами, ресницы, даже мысли, которые ворочались медленнее и неохотнее, чем обычно. Все-таки он открыл дверь – ее пришлось рвануть, заело – и вошел.

Не было здесь никакого клуба, даже намека на него, но он отчего-то точно знал, что пришел искать и уже нашел. Что он должен был найти в незнакомом доме, было неведомо, поднялась смутная боязнь, но чувства его сейчас были слишком медленными, и она не успела стать решением. Последняя мысль сказала, что надо бы оставить дверь открытой, поскольку лампочки в подъезде, конечно же, выбиты. Но та упорно не желала распахиваться, - назад ее тянула не потусторонняя сила, а старая могутная пружина, - и он смирился. Дверь закрылась.

Он стоял на крохотном пятачке между дверью и короткой лестницей на первый этаж. В доме было тихо, но не мертвенной тишиной, а так, как тихо бывает там, где легли спать. Слух не уловит беззвучное дыхание за толстой стеной, но шестое чувство, воспринимая неизвестно что – неощутимое тепло живых тел, тени чужих снов или биение пульса – уверенно скажет, что здесь люди… В подъезде было темно и промозгло, но тут, несомненно, жили.

Он оглядел бело-зеленые обшарпанные стены, положил руку на перила, давным-давно покрашенные в рыжий цвет; понял, что собирается подняться. Куда можно подняться в трехэтажном доме, не на смотровую площадку же… Пока между ушами возникла и минула эта мысль, под ногами успели смениться несколько ступенек.

Послышались шаги. Он еще не разобрался, вздрагивать ему или переводить дух, как со второго этажа протопала толстая девочка лет четырех в одних трусах. Ее тугие черные косички торчали в разные стороны и блестели, как намасленные, в руках ходуном ходил большой надувной мяч, такой же круглый, как ее животик. Девочка окинула его серьезным взглядом и направилась к двери.

- Эй, ты куда голая? – невольно окликнул он. – Простудишься.

- Ты чиво? – басом сказала кроха. – Жалища. Сам посмотли.

Отчего-то он не последовал за ней на улицу, а взбежал на площадку между этажами и глянул в пыльное изгвазданное окно.

Пустыря не было.

Не было и апреля, за грязным стеклом сиял шумливый июль, на скамейках рядками сидели мамаши, вязали и окрикивали своих чад, которые метались из конца в конец маленького дворика, обрамленного зарослями прохладных кустов.

Картина манила в себя. Ее правильность, реальность, тысячекратно большая, чем реальность пустыря и гаражей, пронзала; и искры летнего солнца, пробившиеся сквозь мутное стекло, заставляли его часто смаргивать.

- А я тибя знаю, - сказали басом за его спиной. – Ты дядя Андлей из шестой квалтилы. Кибилнетик.

Он обернулся, все-таки вздрогнув от неожиданности. Давешняя девчушка стояла у него за спиной, почему-то уже без мяча, и глядела, надув губы.

- Ага, - зачем-то сказал он. Он и впрямь был Андреем, окончившим кибернетику, хотя жил не в шестой квартире и определенно не здесь.

Через секунду он начал сомневаться в этом. Через две перестал.

Андрей еще немного постоял у окна, разглядывая площадку. Удивление, и без того слабое, померкло, он все тверже знал, что немыслимое событие – самое естественное из всего, что могло произойти здесь в этот день. Страха же не было вовсе. Он сильнее испугался бы не только брошенного аварийного дома, но и пресловутого клуба, в который ему пришлось бы наниматься.

Потом он подумал, что пора уходить. И острое, самое острое из всех чувств, какие он когда-либо испытывал, - стремление остаться здесь – скрутило его так, что он впился пальцами в лупящийся беленый подоконник, будто чья-то угрюмая воля силком тащила его назад.

Тут же он узнал, что может решать; перед ним – не дразнящий мираж или негаданный подарок, а лишь то, что есть. Злое право выбора принадлежит ему так же, как право дышать…

И его нежелание вмиг овеществило все три этажа дома за пустырем, несколько улиц вокруг, полных зелени, а он уже знал, что дверь вовне находится в магазине-стекляшке за углом, нужно пойти туда, взяться за ручку, и отчаянно, исступленно пожелать вернуться.

Он пошел.

Купил в стекляшке хлеба, моркови, колбасы и боржома, заплатил в каком-то сомнамбулическом состоянии, даже не осознав, сколько и чего, и вернулся в дом. Ключи от квартиры нашлись в кармане штанов.

Все еще в полусне Андрей обошел ее – две комнаты, кухню, ощупал неновую мебель – ее вид пробуждал к жизни чужие – его – воспоминания: о том, как покупал, как спал на диване, как прожег стол сигаретой. Так, казалось бы, намертво забытые алгебраические формулы оживают, стоит открыть обветшавший, пожелтевший учебник – и вместе с ними возвращаются прокуренный голос математички, унылый линолеум, пахнущий половой тряпкой, и тупое плоское лицо соседа по парте.

Он прожил несколько дней. Сам Андрей думал об этом так, как люди думают редко. “Я прожил эти дни там-то” или “таким-то образом”, но не “я прожил”; такое чувство, возможно, испытывают больные или солдаты… Он будто с усилием продирался сквозь время и место, шел по грани яви и сна. Во сне он ходил по магазинам, читал, прибирался и готовил немудрящую холостяцкую пищу, спокойный и всем довольный. С каждым новым пробуждением нежелание возвращаться было все жарче, но он все же силился понять, - скорее по привычке, чем из настоящего стремления.

Потом отпуск кончился.

И нежелание родило институт, в котором он работал. Дверь оказалась там, на другом конце маленького городка, единая с дверью в подсобку, где хранились обляпанные краской ведра и какой-то хлам, и нужно было только пожелать…

Однажды он столкнулся на лестнице с девушкой в платье рюмочкой и белых туфлях. Ее подвитые черные волосы блестели точно так же, как у толстой малышки, которую он встретил на лестнице в первую минуту жизни. Но кроха никак не могла вырасти за прошедший месяц, так что верней всего приходилась Юле племянницей или двоюродной сестрой. Он хотел спросить у Юли, но все время забывал.

Они держались за руки и сидели на подоконнике. Ходили в парк и в Дом Культуры. Выяснили, что ей ни с того ни с сего приспичило повидать родню, и она сорвалась в Подмосковье из Ижевска. Решили, что это судьба.

Теперь он был женат. Сквозь строки своей диссертации он видел квартиру, по которой ходила красивая женщина. В квартире ласково пахло свежей едой и чистым телом. Теперь дверь была в городе Ялте, в одном из мрачноватых, расположенных вдали от моря маленьких кафе.