Ульяна Соболева - Легенды о проклятых. Безликий Страница 20

Шли месяцы, и я потихоньку сходил с ума. Я не приблизился к отцу. Я даже не знал где его искать. Мною овладевала черная депрессия, как всегда, когда что-то не получалось. Я чувствовал, что скоро сорвусь и снова пущусь в бега и во все тяжкие, но мне повезло. Или чертовски не повезло. Быть может лучше было тогда свалить и сдохнуть где-нибудь в канаве от болячек или спиться.

- По что расселся?! Давай, барин ждут! Князь заморский пожаловали, видный гость…

Я пошел за Федором, не смел перечить, а тот всегда и при каждом удобном случае напоминал мне, кому я обязан куском хлеба. Не злобно, но назойливо. Я не любил быть обязанным. Долги я всегда возвращал. Любые.

У ворот стояла карета инструктированная золотом. Тройка вороных коней топтались на месте. Я должен был распрячь, напоить, накормить, почистить. Я обернулся в сторону дома - Бельский и его «заморский» гость радушно обнимались.

Я с любопытством присмотрелся к князю, высокий, худой в модном кафтане с позолоченными галунами, явно несметно богат. В этот момент гость обернулся, и я невольно вздрогнул, лицо князя показалось мне смутно знакомым. Еще бы…напомнил собственную рожу в зеркальном отражении. Но это я понял немного позже.

- Что стал как пень? Работай!

Федор пнул меня локтем в бок.

- Ишь, рот раззявил! Нечего на хозяев пялиться!

- Кто он? Гость этот?

- Тебе-то что? Можно подумать знаешь его? Откуда цыганскому отродью, заморских господ знать?

Я сдержался чтобы не нагрубить и снова спросил:

- Ты же все знаешь, Федор, неужели гостей барина не припоминаешь?

- Еще чего! Память у меня знатная! Самуил …Мок..Моку…А вот, Самуил Мокану. Давно не наведывался. Видать только из-за границы вернулся.

Я покрылся мелкими бусинками холодного пота, сердце бешено заколошматилось в глотке и вспотели ладони. Свершилось. Тот, кого я так долго искал, сейчас стоял всего в нескольких шагах от меня. Проклятый сукин сын. Самуил Мокану. Мой отец.

Мне было страшно читать. Не потому что я боялась узнать о нем, что-то более ужасное. Нет, я и так знала о своем муже достаточно для того, чтобы заставить кого-то другого содрогаться от тошноты и липкого страха. Все это я уже прошла. Давным-давно. Мне было страшно, что каждая его запись приближает меня к концу дневника. Перевернув еще одну страницу, я не приближаюсь к нему, а отдаляюсь. Теряю еще больше, если это вообще возможно, и я делала паузы. Иногда на часы и на дни, чтобы растянуть это время, когда он все еще со мной. Говорит. Пусть так, пусть на бумаге. Но когда я читаю - слышу его голос и за то, чтобы он звучал в моей голове хоть на один день, на один час, минуту дольше – я готова душу дьяволу продать. А потом я писала сама. Словно, ответные письма...Но это уже спустя время. Ближе к середине дневника. Когда прочла самую первую запись моего мужа обо мне. У меня больше ничего от него не осталось кроме этой тетради. В ней сосредоточилась какая-то мистическая связь с ним. Общая. Недоступная ни для кого. Он прикасался к ней пальцами, где-то капнул виски, где-то подпалил бумагу пеплом сигары. Я даже видела, как он пишет. Мысленно. Как закинул длинные ноги на столешницу, положил тетрадь на колени и пишет мне…Потому что это откровение только для меня. Ни перед кем другим Николас Мокану не обнажил бы свою душу настолько. И в такие минуты я улыбалась. Мне казалось он где-то рядом. Казалось я могу встать, пойти в кабинет и увидеть наяву его, пишущего за столом...увидеть, как он поднимает голову, едва заметив меня, откладывает тетрадь и манит к себе.

«Знаешь, Марианна, так бывает, когда ты стоишь совсем рядом со своей мечтой и не можешь дотронуться до неё. Кажется, только протяни руку и возьми её, но каждый раз, стоит лишь сделать движение в сторону своей цели, как она ускользает от тебя, просачиваясь сквозь пальцы подобно песку. Моей целью был Самуил Мокану, а самой заветной мечтой стала его смерть. Жуткая смерть в мучительной агонии...от моей руки. Но каждый раз, когда мне казалось, что я достаточно приблизился к этой цели, что-то меня постоянно отбрасывало назад. Будто кто-то свыше или, скорее, из самых глубин Ада со злорадным оскалом на губах наблюдал за моими тщетными попытками добраться до грёбаного князя, кутившего на всю округу.

В то время я был одержим своим отцом подобно тому, как иные бывают одержимы бесами. Я просыпался и засыпал с мыслями о возможной встрече, ухаживал за лошадьми, представляя его лицо, когда отдам ему письмо матери. Да, я жрал и ходил по нужде, прикидывая способы убийства этого влиятельного ублюдка.

И если до первой своей встречи я его ненавидел всем нутром, то теперь я чётко ощущал эту ненависть собственной кожей, она проникала в поры, в лёгкие с каждым вздохом, растекаясь внутри чёрной липкой обжигающей магмой.

Каждый раз готовил его лошадей и подыхал от ненависти и презрения, зная, что он будет кататься на них, веселясь от души, в то время, как моя мать уже никогда не откроет глаз. Этот сучий потрох перетрахал половину знатных дам в округе, а моей матери при её никчёмной жизни приходилось ложиться под любого, у кого имелся кусок черствого хлеба.

Я не мог простить ему именного этого. Не своего проклятого детства, не своей юности, которой толком и не было. Иногда мне казалось, что я родился взрослым. Я не помнил себя за играми с другими детьми, я не помнил, чтоб мать пела мне колыбельные. Мое первое воспоминание детства – это удачно украденный кусок хлеба и искусанный мною до крови сын булочника, который попытался уличить меня в краже. Дальше я помню драки. Безжалостные драки с уличной ребятней, которая оскорбляла мою мать. Я готов был убить за каждое плохое слово, сказанное в ее адрес. Я ее любил. Да, знал, кто она, знал, чем зарабатывает мне на жизнь и от этого любил еще больше. Иногда дети бедняков умирали от голода. Я видел, как вывозили на телегах опухшие тела и следом плелись их матери с пустыми глазами и изможденными лицами. Возможно, они проклинали себя, что не умерли вместе со своими детьми. И именно в этот момент я испытывал к ним презрение. Я видел, как боролась моя мать. Да, порочно, да бесчестно, грязно. Но она делала все для того чтобы я выжил, а они смирились в угоду добродетели. Именно это и были мои первые жизненные уроки, что ради родных можно пожертвовать всем, можно пойти на дно порока и грязи, не гнушаясь никакими методами, но сделать все возможное. В дальнейшем я поступал именно так, и я не жалею об этом. Я ненавидел отца за о что понимал – он мог ей помочь. Тогда. До моего рождения, но ему было наплевать. Она была для него одной из…

***************

Однажды я в очередной раз пришёл на конюшню проверить состояние лошади, подвернувшей ногу, и застал картину, от которой у меня моментально встал член, и в то же время руки сжались в кулаки от злости. Мокану окучивал рыжеволосую красотку, задрав подол платья и пристроившись сзади. Он практически рычал, не замечая моего присутствия остервенело вдалбливался в её стройное тело, а девица подняла ко мне лицо и, томно улыбнувшись, провела языком по полной нижней губе. Вздёрнула бровь, будто приглашая присоединиться к ним. В моей голове вдруг возникли настолько яркие порочные картинки, от которых в горле моментально пересохло от накатившего желания загнать член этой похотливой дряни в самую глотку. Когда-то такие сучки платили мне за секс, мечтая, чтоб я им засадил поглубже. Мадам Аглая как-то говорила мне, что тот, кто вкусил яблоко порока никогда не забудет этого вкуса. Тот, кто наслаждался развратом будет стремиться к этому кайфу, как к опиуму. А еще она говорила, что этот порок у меня в крови, во взгляде, в улыбке. Что я источаю его за километры и каждая самка, способная течь от возбуждения, в возрасте от тринадцати и до бесконечности чувствует этот запах похоти и того, что я могу им дать.

Тогда я ей не верил, после того как сжег живьем еще долго содрогался от мыслей о сексе…но эта хитрая сука оказалась права. Не ошиблась во мне.

И я, как будто со стороны, наблюдал за собой: вот делаю шаг из своего укрытия, вот второй...Я не хочу идти туда, несмотря на то, что член уже буквально молит о разрядке, но что-то тянет вперёд, помимо моей воли. Гораздо позже я узнаю, что Ирина Нельская превосходно обладала талантом внушения и порабощения воли смертных.

Самуил зарычал диким зверем, почуяв моё приближение. Это потом, выбежав из конюшни и прибежав в свою каморку, я спишу на страх и слабое освещение его разом посеревшее лицо, загоревшиеся красным цветом глаза и огромные клыки, появившиеся в яростном оскале.

На следующее утро Фёдор ввалился в моё жилище и приказал выметаться к чертям собачьим. Заморский барин не желал более лицезреть оборванного цыгана и потребовал выгнать меня. Правда, перед тем, как толкнуть в спину, выпроваживая из поместья, старик шепнул, что через пару недель господин собирался уехать, и если я не найду другого места, то смогу вернуться. К тому времени, мол, и наши хозяева должны остыть.